Сфагнум
Шрифт:
Он отодвинул бедром бабу Любу, которая уже плакала обильно и беззвучно, как по сыну, и помог водителю загрузить носилки с Серым в машину. В последний раз мелькнул посеревший профиль Серого: его брови были вскинуты домиком, а неживой рот приоткрыт.
— Ну так мы с вами? — попробовал впрыгнуть в машину Шульга.
— Нет. Только родственникам можно. По паспорту, — категорически отказал санитар. — И тело мы вам не выдадим после вскрытия. Только родственники. По паспорту. А то каждый будет приходить и трупы забирать, согласитесь? Так вот, говорю, два ведра соляры, и не тянет! Впрыск весь перебрали, так она еще и масло начала жрать!
Хлопнули двери УАЗа. Машина рванула с места, смешно поблескивая слабой синей мигалкой. Баба Люба взмахнула рукой, прощаясь с парнем,
— Пачэму прыяцеля сваево не зашчышчали? Пачэму атдали?
— Баба Люба, его врачи посмотрят, — объяснил Шульга. — Если смогут — вылечат.
— Эта не горад! — вскрикнула женщина. — Тут лечацца дома! Сами! А у бальницэ умирают! Дом — штоб лячыцца, бальница — штоб умираць!
Баба Люба вытерла слезы рукавом и молча потопала в свою хату. Ее молчание было пронзительней причитаний. Шульга с Хомяком впервые за все время остались один на один: два недолюбливающих друг друга человека, которых Серый, неумный Серый, мечтатель Серый, Серый, у которого всех разговоров было — про Брюса Ли и про Шаолинь, — сбивал в одну кодлу. Чувствуя, как стремительно исчезают темы для разговора, оба уселись по разные стороны той лавки, на которой еще совсем недавно лежал их товарищ.
— Красавице бы этой, с Октябрьского, пером на плечах «СУКА» вырезать, как когда зек с зоны приходит и видит, что жена другому дала, — напряженно произнес Хомяк.
На самом деле ему хотелось сказать: «Что ж ты, Шуля, такой умный, а Серого вон укатали, и ничего ты не поделал?»
— Так а хули теперь мстить? — равнодушно сплюнул Шульга. — Он выщипывал своей голой ступней пырей под лавкой. — Нам бы лучше подумать, как дальше быть. Где деньги искать. Должок за нами.
На самом деле Шульга думал: «Шел бы ты отсюда на хуй, Хомяк. Никакая мы с тобой не шобла. Вот когда Серый был — мы одной бражкой были. Все трое. А теперь — долг вроде один, а дел у нас с тобой общих нету».
— Просто жалко, что блядь эта еще толпу мужиков дыркой своей со свету сживет, — объяснился Хомяк, но словил неверящий взгляд Шульги, который действительно сомневался в том, что Хомяку может быть жалко каких бы то ни было людей. — Ну и плюс, может, если ей волосы поджечь, она бы Серого вернула, — добавил Хомяк.
— Серого не вернешь, — Шульга все рвал и рвал траву, обжигаясь крапивой и находя удовольствие в этом остром жжении. — Не вернешь Серого. Серого не вернешь. Если б можно было, баба Люба сказала бы. А эту — что копти, что вари: она только плакать будет и еще убедит, что не причем. Растрогает. И в кровать утянет.
— Может, можно Серого спасти? — спросил Хомяк, который действительно хотел спасти Серого. — Может, в Глуск поехать, свечку в церкви поставить? Чтоб свечка эта колдовство сняла?
— Нет, Хомяк, — травы под лавкой не осталось, и Шульга ковырял ступней землю, ломая ногти на пальцах. — Свечки за мертвых ставят. Если ее за живого поставить, то он только умрет быстрей. Не слышал, что ли, «за упокой»? Это если хочешь, чтоб бабка, например, твоя, когда лежит, помирает, кряхтит, просит, чтоб быстрей уже — вот тогда надо в церковь. Поставил свечку «за упокой» и все: на небесах бабка. Ножки свесила, улыбается.
— Я в религиозных вопросах не очень, — признался Хомяк. — А если, скажем, к попу явиться? Денег ему дать — все, что у нас есть дать — чтобы поколдовал? Поп же важный, у него вон церковь целая, «Мерседес», крест из рыжья. Он явно пизду эту с Октябрьского переколдует.
— Ты неверно себе представляешь расклад, — Шульга посмотрел на него с жалостью. Он не мог поверить, что существуют люди, которые до такой степени искаженно понимают духовные вопросы. — Поп он на после смерти нужен. Он что сейчас — не решает. Вот если будешь в церковь ходить, попов слушать, петь им там, как они просят, тогда после того, как дуба дашь — весь в ништяках окажешься. Все у тебя будет, как в церкви: золото, пахнет нормально, свечки. А чтоб мертвяка поднять или экстрасенса обезвредить — это мимо. Тут Кашпировский нужен. Но он в Америке. Брэда Питта от недержания мочи лечит. Нам бы лучше вот что. Нам бы план надо сообразить. Новый. Если бы рядом был Серый, Хомяк начал бы ныть о том, что все планы Шульги проваливаются, они бы поспорили, выясняя, кто из троицы более умный, в споре бы родилась идея, и в результате троица получила бы надежду. Но Серого рядом не было. Поэтому Хомяк выдавил:
— Не, Шуля. Ты не обижайся. Но это — без меня.
— Как без тебя? — без большого удивления переспросил Шульга.
— Сливаюсь я, короче.
— Как сливаешься?
— Съебываю отсюда. Нычку найду и ко дну. Зашкерюсь года на два. Пока искать не перестанут.
— Найдут.
— Не найдут.
— Эти — найдут.
— Да не найдут, Шуля! Один раз замоскворецкие полгода землю рыли — не нашли. Пока сам не сдался — не нашли. А хули? Деды наши — партизаны! Ховаться умеем!
— Хомяк. Вдвоем мы — сила. Вдвоем деньги добудем. А порознь — только ховаться. И все равно найдут, — Шульга уговаривал его без особого энтузиазма.
— Место здесь проклятое, — продолжил Хомяк. — Ты ж видишь. Русалки, колдуны, колтуны, ну его на хуй! Серого потеряли. Останемся — оба загнемся.
— Ты погоди, Хома. Наладится еще все.
— Не наладится, — уверенно сказал Хомяк. — Без Серого мы не бригада. А так — шпаница.
Шульга произнес задумчиво:
— А я, наверное, к колдуну вернусь. Упаду в ноги. Попрошу, чтобы повторил. Чтобы сам сходил, в конце концов, если по второму разу мне — никак, — он посмотрел на Хомяка. — Айда со мной. А?
— Нет, Шульга. Без меня. Шульга встал с лавки.
— Тогда пока, Хомяк.
— Тогда пока, Шульга.
Хомяк заскочил в дом, наскоро переоделся, взял спортивную сумку с надписью «Мукачево», бросил полный тоски взгляд на майку с олимпийскими кольцами, в которой, как он верил, мог ходить когда-то Путин, коротко кивнул приятелю, на которого эта майка была одета, и шагнул за калитку. Шульга проводил его взглядом.
— Стой! — крикнул он.
Подошел к Хомяку и порывисто приобнял его, похлопав по спине. Хомяк, опешивший от такого неожиданного проявления не существовавшей никогда между ними дружбы, похлопал одной рукой по плечу Шульги и поправил сумку, неожиданно тяжело, с металлическим звяком, ударившую того под ребра.
— Что у тебя там? — спросил Шульга удивленно.
— Да. Хлама всякого набрал. Ношу с собой, — отмахнулся Хомяк.
— Бывай, братан, — сердечно произнес Шульга. — Надеюсь, увидимся!
— Мы еще наворуем рыжья мешок и сверху кучку! — впервые за все время искренне улыбнулся Хомяк. Он надеялся, что Шульга в душевном порыве снимет майку Путина и подарит ему. Но Шульга не снял и не подарил.
Глава 21
— Вот, зырь. Сюда зырь, на клешню! Видишь перстак, на безымяхе? Мне его в оршанском ИТК набили. Прямоугоха, залитая сплошняком. Догоняешь, что значит? Нет? Ходок не было? Говорю, не сидел ни разу? Ни разу не сидел? Во-во — видно. Нормальный вроде баклан, а майка в штаны заправлена. Ты хоть знаешь, кто майку в штаны заправляет? А? Не знаешь? Колхозники! Ты б еще мобилу на шнурке на шею повесил. Фраерок, блядь! Это потому, что не сидел ни разу. У нас в нашем эсэсэсэре для мужиков две школы жизни. Там, на Западе, — колледжи-хуйоледжи, обсерватории и Монсеррат Кабалье. А у нас с тобой школы жизни две: зона и армия. Если бобер не сидел, ему в армии обычно мозг вставляют. А если бобер и не сидел, и в армию не попал, то вообще пиздец. Мы ж не на Западе! Это там — альтернативная служба, гражданское общество. А у нас если ты и нары не парил, и автомат не таскал, значит ты кто? Не мужик! Понимаешь? Не мужик! Так вот. Перстак. Про перстак я говорю. Ты не бойся, чего трясешься? Я ж за жизнь с тобой поговорить сел. Я б если хотел, я бы уже ебнул. Фиолетовая площадка на перстне означает, что я отбыл наказание от звонка до звонка. Понимаешь, что это значит? Нет? УДО не было. Рубишь, что такое УДО? УДО или «выхлоп» — это когда ведешь себя, как пионэр, зону подметаешь, мусорам улыбаешься. Тебя по УДО, условно-досрочке выпускают. Не, ну ты вообще как с луны упал. Феню не ботишь, мастей не читаешь. Тебя как вообще зовут?