Шаг за черту

Рушди Ахмед Салман

Я пытаюсь говорить о литературе и абстрактных идеях, но эта катастрофа не выходит у меня из головы. Как и все писатели мира, я пытаюсь понять, как писать дальше после 11 сентября 2001 года: этот день стал чем-то вроде демаркационной линии. Не только потому, что та атака была захватом, но и потому, что в тот день мы все перешли границу — невидимую границу между вообразимым и невообразимым, и именно невообразимое оказалось реальным. Находясь по ту сторону этой границы, мы сталкиваемся с моральной проблемой: как должно цивилизованное общество, в котором, как и во всякой цивилизации, есть свои ограничения, то, что мы никогда не совершим и не позволим совершить от нашего имени, потому что считаем неприемлемым, выходящим за рамки, как должно оно реагировать на нападение людей, для которых никаких ограничений не существует, людей, которые могут сделать буквально что угодно — запустить взрывное устройство и лишиться ног при взрыве или наклонить крылья самолета перед самым столкновением с башней, чтобы разрушить больше этажей?

…Ведь

зло переживает Людей, добро же погребают с ними.

Неудивительно, что в последние месяцы мы часто произносим слово «зло»; возможно, даже слишком часто. Террористы стали «злодеями», их лидер — дьяволом: оказывается, уже существует такое необычное явление, как «ось зла», против которой президент Соединенных Штатов угрожает начать войну. Слово «зло» удивительно противоречиво: оно слишком загружено абсолютным значением, чтобы использовать его для описания сумбурного и относительно реального мира, слишком обесценено в результате чрезмерного употребления, чтобы означать то, что должно. Вот как это описано на сатирическом интернет-сайте SatlreWire.com:

…Обиженные обвинением, что они входят в «ось зла», Ливия, Китай и Сирия сегодня заявили о формировании «оси такого же злого зла», которая, по их словам, будет значительно злее дурацкой оси Ирана, Ирака и Северной Кореи. Куба, Судан и Сербия объединились в «ось как бы зла», что заставило Сомали примкнуть к Уганде и Мьянме в составе «оси периодического зла», в то время как Болгария, Индонезия и Россия составили «ось не то чтобы зла, а просто чего-то неприятного». Сьерра-Леоне, Сальвадор и Руанда образовали «ось стран, которые не так уж плохи, но которым никогда не предложат провести Олимпиаду»; Канада, Мексика и Австралия — «ось государств, которые на самом деле вполне неплохи, но втайне недолюбливают Америку», а Испания, Шотландия и Новая Зеландия — «ось стран, которые иногда красят губы овцам». «Это не угроза, просто мы иногда любим так делать», — заявил представитель Шотландии, первый министр Джек Макконнелл.

Лично мне бы хотелось, чтобы американский президент не обещал «избавить мир от зла», — уж слишком долгосрочный проект, этой войны ему не выиграть. «Зло» — термин, который может и скрывать суть, и прояснять ее. На мой взгляд, самая большая проблема — то, что это слово как бы выводит события за сферу истории и политики, да и просто обезличивает их. Если зло — работа дьявола (а надо полагать, что в такой глубоко религиозной администрации многие люди на высоких должностях так и считают), это, на мой атеистический взгляд, на самом деле позволяет террористам соскользнуть с крючка. Если зло — это какая-то сила, действующая на нас извне, наша моральная ответственность за результат такого действия уменьшается.

Очень привлекательно отношение к злу у Шекспира, подчеркивавшего, что ответственность за содеянное зло несет человек, а не потусторонние силы. «Зло переживает людей», — говорит Марк Антоний, имея в виду сотворенное человеком; только такое зло интересует Шекспира. Заговорщиков в пьесе «Юлий Цезарь» преследуют дурные знамения и предчувствия. Каска говорит:

Но никогда до нынешнего дня Я бури огненной такой не видел. Иль там, на небесах, междоусобье, Иль мир наш, слишком надерзив богам, Побудил их на разрушенье [297] .

297

Здесь и далее перевод Ю. Зенкевича.

И это еще не все.

…люди Все в пламени по улицам бродили. Вчера ж ночная птица в полдень села Над рыночною площадью, крича И ухая. Все эти чудеса Совпали так, что и сказать нельзя: «Они естественны, они обычны». Я думаю, что зло они вещают Для той страны, в которой появились.

Заговорщики успокаивают себя тем, что все знамения, чудеса и знаки от богов оправдывают, даже требуют исполнения их преступного замысла. Прочитайте расшифровку печально знаменитой пленки бин Ладена, на которой он смеется над собственными преступлениями и смертью собственных людей, и вы будете шокированы сходством образа мыслей главы «Аль-Кайды» и шекспировских заговорщиков. В этой записи полно разговоров о пророческих снах и видениях. Бин Ладен произносит: «Абу аль-Хасан аль-Масри рассказал мне год назад: „В моем сне мы играли в футбол против американцев. Когда наша команда вышла на поле, оказалось, что все игроки в лётной форме“. Он рассказал, что игра продолжалась и мы победили. Это было доброе знамение для нас». Или вот еще: «Этот брат подошел ко мне и рассказал, что во сне видел высокое здание в Америке… Я начал волноваться, что, если все начнут видеть это здание во сне, тайна будет раскрыта». В этом месте записи слышен голос другого человека, рассказывающего еще один сон про два самолета, врезающихся в высотное здание. Сны и знамения — вот оправдания убийц. И Шекспиру это было хорошо известно. Вот снова говорит Каска, одержимый знамениями: «Не звезды, милый Брут,

а сами мы / Виновны в том, что сделались рабами». Он говорит, что в их деле потребуется удача. Но после убийства окончание этой фразы уходит на второй план; автор заставляет нас прочувствовать справедливость первой части двустишия, где говорится об ответственности за свои действия. «Не звезды, милый Брут, а сами мы виновны». Гениальный поэт вложил в уста убийцы мысль, которой сам будет одержим всю жизнь. Шекспир не верит в козни дьявола. В финальной сцене трагедии «Отелло», когда мавр наконец узнает, как был одурачен Яго, он говорит: «Я на ступни ему смотрю. Нет, вздор!» [298] . Ноги негодяя оканчиваются вовсе не копытами. «Если ты дьявол, то как тебя убить?» Мир реален. Демонов не существует. У людей и без них хватает демонических качеств.

298

Перевод М. Лозинского.

Зло, совершаемое людьми, по Шекспиру, всегда выход за пределы допустимого. Чтобы совершить злодеяние, приходится пренебрегать любыми ограничениями и быть готовым преступить границы морали. Гонерилья и Регана, леди Макбет, Яго — для них конечная цель оправдывает любой поступок. Цель оправдывает средства. Гамлет — полная противоположность: он настолько одержим сомнениями, что от намерения до действия проходит вечность. Весь мир Шекспира (а теперь — и наш) вертится вокруг великого вопроса деяния и его границ. Как далеко мы можем зайти? Где будет уже слишком далеко, а где — еще нет?

Для нас, писателей, и для меня в том числе, проблема границ стоит весьма остро, так как в своей работе мы границ не признаём и не признаем никогда. Безграничность творчества была и остается основой нашей безрассудной идеологии. Концепция бунтарской природы творчества стала настолько общепринятой — «если в искусстве нет бунта, то это не андеграунд», — что в сознании консервативных критиков стала чем-то вроде религиозной догмы. Когда-то новое шокировало не потому, что создано для шока, а потому, что создано быть новым. Теперь же, все чаще и чаще, новизна приравнивается к шоку, а шок в нашей пресыщенной культуре быстро проходит. Подобно детям из диснеевского мультфильма «Корпорация монстров», мы пугаемся не так легко, как раньше. Поэтому, если художник стремится шокировать, он должен прилагать все больше и больше усилий, заходить все дальше и дальше, и подобная эскалация на сегодняшний день, возможно, самый неприятный вид художественного сибаритства. А после ужаса, вызванного бунтом террористов против символов современного западного мира, имеют ли люди искусства право настаивать на высшей, ничем не стесненной свободе творческого самовыражения? Не следует ли нам, вместо того чтобы бесконечно расширять горизонты, совершать вылазки в запретные зоны и по большому счету создавать неприятности, попытаться понять, какие границы могут быть полезными для искусства, в то же время не сковывая его?

Эти вопросы ставит британский писатель (и юрист) Энтони Джулиус в своей новой книге «Против правил: нарушение правил в искусстве». В основном Джулиус пишет об изобразительном искусстве (но не только). Он рассказывает занимательную историю появления английского слова transgression («нарушение», «прегрешение») в шестнадцатом веке; изначально оно несло «негативный библейский оттенок», но довольно быстро обросло новыми смысловыми наслоениями: «нарушение правил, включая нарушение принципов, соглашений, церковных канонов и табу; нанесение серьезного оскорбления; переход, уничтожение или искажение физических или концептуальных ограничений». Джулиус анализирует маргинальные произведения, написанные Эдуардом Мане в 1860-е годы. На примере картины «Олимпия», изображающей проститутку и названной так, поскольку в то время жрицам любви нравилось называться этим именем, автор исследует грань между искусством и «порнографией» (это слово в буквальном переводе означает «изображение потаскухи» и появилось примерно в ту же эпоху). Он пересекает грань между понятиями «обнаженная женщина» (эстетическая идея, лишенная эротизма) и «голая женщина» (женщина, всем своим видом подтверждающая свои откровенно эротические намерения). На полотне «Мертвый Христос с ангелами» Мане поставил под сомнение Воскресение Христово, что вызвало множество нападок. Даже «Завтрак на траве» обвиняли в «одновременном нарушении законов перспективы и морали». Поскольку сегодня Мане и его великие современники считаются выдающимися мастерами мирового искусства, у нас уже готов один ответ тем, кто пытается наложить ограничения на искусство: то, что в одно время считается порнографией, в другое время получает статус шедевра. В конце концов, в 1857 году роман «Мадам Бовари» так возмутил благонамеренных граждан, что Флобер за него подвергся преследованиям. Стражам границ общественной морали всегда стоит опасаться, как бы история не выставила их дураками.

Значительную роль в формировании современного представления о бунтарском искусстве Джулиус по праву отводит французскому писателю двадцатого века Жоржу Батаю. Однако интересен тот факт, что Батай считал нарушение табу одновременно и необходимостью, и проведением новой демаркационной линии. Юлия Кристева развивает эту мысль: «Нарушение норм временно отменяет границы, не разрушая их. Разговоры об этике начинаются каждый раз, когда необходимо поколебать устои и дать волю негативным эмоциям, стремлениям, страсти, наслаждению и утехам, а затем вернуть устои на место — впрочем, тоже не навсегда». Вот и второй ответ потенциальным цензорам в наш робкий век: произведения искусства, в отличие от террористов, ничего не меняют.