Шаги по земле
Шрифт:
Мама очень любила искусства, ну конечно, какие были доступны ей — она играла на гитаре, иногда пела своим милым несильным голоском. Репертуар ее песен был классическим, ни в коем случае не тем вульгарным, какой позже демонстрировала передача «В нашу гавань заходили корабли»! В село в те годы, к счастью, не проникала субкультура подворотен, свойственная городу с его босяцкими стаями, хулиганьем и их низкопробной романтикой, в большинстве откровенно криминальной. Те русские романсы, которые исполняли окультуренные цыгане, в мамином исполнении были лишены флера салонных страданий и выражали поэзию молодой ранимой души. Конечно, позже мама слушала и Лялю Черную, и Вертинского, Аллу Баянову, но без пиетета. Сложными путями шла эта балаганщина на эстраду, преломляясь через кристалл советской традиции в творчестве Лидии Руслановой, Клавдии Шульженко, Марка Бернеса, Леонида Утесова, еще лучше очищаясь в более поздних исполнителях — Людмиле Гурченко и ее плеяде. И все же Надежда Обухова, Владимир Трошин, Георг Отс, Сергей Лемешев, Людмила Борисоглебская, Вера Красовицкая, Марина Черкасова и Иван Козловский оставались теми певцами, которых мама предпочитала слушать, — люди, пришедшие к песне от большого искусства.
Простенькое мамино пение тем не менее очаровывало слушателей, в немалой степени и за счет ее внешности. У мамы на правой щеке, на самом выпуклом месте, было три коричневых родинки, расположенные треугольником с одной вершиной, обращенной вниз, — мягкие, бархатистые, чудно сочетающиеся с нежной подкожной румяностью самих щек. Когда она говорила или пела, родинки двигались, и мамино лицо озаряла приятная ласковая полуулыбка.
Пение не было тем, что влекло маму сильнее всего, больше она обожала театр. Поэтому в молодые годы сама участвовала к художественной самодеятельности, где ставили серьёзные спектакли, и папу приобщила к этому. Позже, когда предприятия стали богаче и могли организовывать выезды трудящихся в областные театры Запорожья или Днепропетровска, мои родители не отказались ни от одной возможности поехать туда.
В равной мере они оба любили кино, не пропускали новые фильмы, что привозили в село. Чаще в эти дни они оставляли меня у бабушки Саши. Но после одного случая мои ночевки там прекратились.
У бабушки мне оставаться не нравилось, не знаю почему. Я просыпалась ночью, хныкала и не могла уснуть. А для ребенка бессонницы тяжелы. Естественно, часто случались слезы, кажущиеся со стороны капризами. Однажды, видя такое непонимание, я решила не останавливаться и плакать до победного конца с криками: «Хочу к маме! Хочу к папе!». Делать было нечего — бабушка разбудила своего холостого сына, и он среди ночи понес меня домой. Мы шли через все село, из одного края в другой, и я, сидя на его плечах, дрожала от страха — вокруг было темно и до неописуемой жути пусто. До сих пор явственно помню прикосновения того густого мрака, в котором не ощущалось ничего живого и он сам казался потусторонним.
Вот дядя минует более просторный центр, спортплощадку возле двухэтажной школы и углубляется в жилые кварталы, тенью пробегает короткие глухие проулки, где есть только хаты, сады, полоски межей из кустарников и темень, вокруг же — ни одного огонька, ни проблеска. Звезды над нами молчаливо затаились и наблюдали, как из ближних чащоб готово было выскочить мохнатое Хо и схватить нас. Но дядя увертывался, шел напрямик — через Дронову балку. Пересадив меня с плач на руку, он упругой припрыжкой спустился в нее. Как мне страшно! Внизу балки, где на самом донышке пологие округлости склонов резкой чертой нарушает прорытое паводками русло ручья, еще темнее, и возможно, вода стоит и лягушки прыгают.
Дядя совершает резкий прыжок, при этом второй рукой поддерживает меня за спину, словно закрывает от опасности! Зачем он прыгает? Неужели на нас напала когтистая нечисть? Но нет, это он перепрыгнул через канавку узбоя.
Более спокойным шагом он выбирается из балки, и мы, снова став ближе к звездам, почувствовали, что они все-таки чуть-чуть освещают путь. Густой морок нехотя потесняется, дядя режет его плечом и спешит вперед, дальше.
Наверное, все же дело было ближе к рассвету — когда он постучал к родителям в окно, то ночь показалась расступившейся и просветлевшей, хотя меня тут же уложили спать.
После этого случая родители не оставляли меня у бабушки, а брали с собой в кино. Первое, что помню — Тарзан, качающийся на лианах и гоняющийся за козой, чтобы подоить ее. Обезьянка Чита просто произвела в нашем селе фурор: Николай, брат моей подруги Людмилы, сразу же прилепил это имя к ней, да и дядя Жора, вскорости женившийся, свою жену до конца дней называл Читой.
Не удивительно, что в такой же мере, как папа наклонял меня к знаниям, мама приучала к художественным ремеслам. И это было не только шитье и вязание крючком, она пыталась дать мне музыкальное образование. Раньше в школе руководил музыкальной самодеятельностью Николай Николаевич Солоник, баянист, заведующий сельским клубом, всегда занятый человек. Но вот в учебный план ввели уроки пения и к нам прислали настоящего учителя музыки.
Вехник Петр Дмитриевич был слепым — потерял зрение в детстве, балуясь с найденной в посадке гранатой. Вида он был тучного, неопрятного, как все слепые. Но и на него нашлась охотница — мама Василия Буряка, нашего местного сердцееда. На содержание семьи надо было зарабатывать средства, и Петр Дмитриевич начал давать частные уроки игры на фортепьяно. Мама отвела меня к нему. Месяц учебы показал, что я способностями ни к пению, ни к игре на музыкальных инструментах не обладаю и деньги переводить на меня не стоит. И все же азы нотной грамоты были мною освоены, что в дальнейшем позволило научиться игре на мандолине и даже участвовать в школьном ансамбле.
Точно так мама хотела дать мне представление о живописи. Как-то, потратив уйму денег, купила коробку цветных карандашей на сорок восемь оттенков. Это было нечто грандиозное! В тот же вечер папа заточил все, и в дальнейшем я брала их в школу на уроки рисования. Научилась рисовать и раскрашивать селезня, а главное — различать виды живописи: рисунок и живопись — создание картин с помощью цвета. Как ни малы были крохи, что мне давали, они составляли основу, на которой со временем прорастали более обильные знания.
Мама, несмотря, что вышла из крестьянской среды, не была религиозной и меня ни к молитвам, ни к церковным праздникам не приучала, но при случае поясняла явления действительности именно православными мифами. Добро и зло — главный вопрос любой идеологии, в том числе и православной — у нее регулировался одним: чтобы люди не осудили. Оглядка на общественное мнение, на похвалу и хулу, как на регулятор отношений в условиях местечковой закрытости, была оправданной и сильной. И того и другого мама избегала одинаково, не любила быть в центре внимания — черта подсознательной осторожности.
Возможно, по этой причине умалчивала некоторые важные этапы своей жизни, например московские страницы и причастность к событиям, которые сразу же после войны стали интригующей историей. Я намекаю на ее знакомство с Мариной Цветаевой. В тех событиях было много тайны, опасной недосказанности и смыслов, чуждых и непонятных крестьянским умам. Мама интуитивно чувствовала их исключительное значение, но не улавливала сути и тем более не умела по достоинству ее оценить. Поэтому выбрала, с точки зрения нашей нынешней истории, не лучший вариант, но спасительный для нее лично — молчание. Мама ни о чем не рассказывала как раз потому, что хотела скрыть свои знакомства, способные повредить ее благонадежности, а позже — не хотела показывать другим и этот свой страх, и то, что тогда ни в чем толком не разобралась.