Шаги по земле
Шрифт:
— Ты плачешь и я плачу. А хочешь сказку про серого бычка?
У меня развивается нервный срыв, я заливаюсь ревом и колочу ложкой о стол. Сестра невозмутимо продолжает:
— Ты ревешь и я реву. А хочешь сказку про серого бычка? — голос Александры становится вкрадчивым, чтобы родители не слышали ее проделок и не могли уличить ее в садизме.
У меня возникают судороги, я влезаю на стул, топаю ногами, задыхаюсь от ненависти и желания убить ее.
— Что случилось? — папа подходит ко мне, но я только всхлипываю, спазмы перехватывают горло и мне трудно говорить. Тогда он поворачивается к сестре: — Что за капризы? В чем дело?
— Не знаю, — невинно говорит она. — Может, ей моя сказка не понравилась.
Папа отвешивает мне шлепков. И я, ошарашенная несправедливостью, что бьют именно меня — пострадавшую, замолкаю. Тем не менее экзекуция продолжается и меня ставят в угол в темной комнате, куда через минуту проникает сестра и, прыгая на одной ноге, шепчет:
— Получила сказку, ревушка-коровушка? Так тебе и надо. Сейчас из спальни выскочит бабай и схватит тебя.
Она так живописует этого страшного бабая и его кровожадность, что мое воображение разыгрывается всеми успевшими проникнуть в него жуткими образами. Между тем сестра растворяется в темноте, гудит там и незаметно совсем уходит, а я жду расправы от неведомого монстра, дрожу и опять реву, что все против меня и в целом мире нет силы, способной восстановить справедливость. И не помогает ни то, что папа отменил наказание и взял меня на руки, ни мамины поглаживания и ласки, ни новая нормальная сказка. Сестра находится тут же и тайком на мигах продолжает дразнить меня и выводить из равновесия. Истерика охватывает мое существо, голос срывается и переходит в хрип, я выгибаюсь дугой на папиных руках, а потом ночью мне снятся черти с рогачами и заваливающая меня солома. На несколько дней я выведена из хорошего самочувствия, и, вялая и трудно дышащая, сижу возле мамы почти без движения.
Это было нормальное поведение Александры: издевательства, провокации, ябедничание, вранье, подведение меня под наказание — все это принималось ею за шутки, ловкие простительные проделки, а потому необыкновенно радовало ее. Такие случаи повторялись, пока я не поняла, что мне лучше держаться от нее подальше, чтобы не давать возможности исподтишка творить свои черные дела, особенно при родителях, когда она к этому стремилась. Такое поведение было нужно ей для радостного расположения и легкости в душе. Она после этого оживлялась и была довольна собой.
Занятая мною позиция не удовлетворяла Александру, и она мучилась, как называли это ее состояние родители — искала, на какой ветке повеситься. Помню себя в старшем возрасте — пожалуй, уже школьницей, — когда сестра опять спровоцировала мой срыв и истерику, хотя мы были одни дома и не было столь необходимых ей свидетелей и судей. Я схватила кочергу, прижала сестру к стене и била той кочергой до своего изнеможения. И тут я заметила странную, противоестественную вещь: сестра не отбивалась, хотя была сильнее и легко могла это сделать, наоборот, подставляла себя под удары с блаженной улыбкой. Ей нравилось происходящее, как мне нравился дождь, ветерок после дневного зноя.
Я научилась игнорировать ее. После этого она переключилась на маму. Бедная моя мама, сколько она вытерпела от своего ребенка, да и из жизни ушла раньше времени по той же причине…
Помнятся и хорошие эпизоды. По традиции осенью надо было обновлять наши соломенные тюфяки. Однажды мы с сестрой пошли к наметанному в поле стогу, специальным крючком надергали из него соломы и затолкали в пустой и предварительно выстиранный матрац. А вечером, когда легли спать, я крутилась и жаловалась на его колкость. Опять же — помню события, свои ощущения, а от сестры остается только тень.
В детстве она была меленькой, шустрой, чумазой девочкой, с торчащими во все стороны непослушными волосами, слишком густыми, прямыми и жесткими. Отличалась тихим, вкрадчивым упрямством, доходящим до крайних степеней, до своеволия, особенно что касалось ночных гуляний. Любила книги, и часто читала ночи напролет, за что утром получала нахлобучку. Правда, Александра смотрела на книги не как на занятие, добавляющее знаний, а как на развлечение, на удовлетворение любопытства. Так зачем тогда портить зрение керосиновой лампой и не спать по ночам?
В отличие от меня она была непоседой, тем более что умела дружить с ровесниками, почти никогда не оставалась одна.
3. Алла-Женя
Были у нее две подруги, наверное, самые близкие: Алла и Женя — соответственно годом и двумя старше ее, девочки из пострадавшей от репрессий семьи, даже двух семей. Воспитывала их баба Дуся: Алле она приходилась матерью, Жене — родной теткой. У бабы Дуси «безвозвратно взяли» мужа, у Жени — обоих родителей, родную сестру бабы Дуси вместе с мужем. Работала баба Дуся в больнице прачкой, но, несмотря на то и это, и что в семье было еще две старшие дочери — Лида и Зоя, материально они жили в достатке, даже богато. О «взятых в репрессии» поговаривали, будто грехи у них были криминальные, а не политические, которыми они прикрывались, поэтому и без репрессий им бы несдобровать. Но это так — разговоры. Жила у нас в селе Цетка, не просто пособница, как иные, а прямая любовница самого Махно, и то ее не трогали, только плевали вслед. Правда, она не воровала, не выгребала домашний скарб при еще теплых трупах тех, на кого налетали махновцы именно для грабежей.
Называла я девушек одним именем Алла-Женя.
Алла-Женя были очень симпатичными холеными созданиями, по образу жизни — почти барышнями-боярышнями. В школе обе занимались слабенько, особенно не блистала Алла, зато Женя много читала, возможно, потому что ее не нагружали никакой домашней работой и по причине сиротского положения (сирот обижать грех), и по причине врожденного увечья — конского копытца. Так вот когда баба Дуся уходила на ночную смену, девчата боялись оставаться одни в доме и приглашали на ночевки нас сестрой.
Ночевки эти начинались с вечерних посиделок во дворе, где у барышень обязательно находилась какая-нибудь сидячая работа: то резать яблоки на сушку и нанизывать на нитку, то перебирать высохшие ломтики и закладывать их в холщовые мешочки — на зиму, то утюжение белья, то разное другое. Когда же с этим бывало покончено, шло наше общее умывание с визгом и веселыми обливаниями, порой с догонялками. А потом — ритуал зачехления окон, их протирание сухой тряпкой, закрытие наружных ставен с характерным стуком, почти звоном нагретого сушеного-пересушенного дерева, с вталкиванием металлических штырей в сквозные гнезда, затем закрывание изнутри — там на воткнутый снаружи штырь надевалась толстая упорная пластина, и в петлю на конце штыря вправлялся кованый стержень с набалдашником. Затем уж закрывались внутренние ставни с накидными крючками. Всего этого у нас не было, никаких ставен, поэтому мне нравилось своей почти церемонной сложностью и скрытым значением.
Для меня эти ночевки были праздником. Во-первых, — лоскутки, обрезки кроя и остатки от отрезов, из которых баба Дуся шила людям платья. Их собирали специально для приходящих в гости детей (кроме меня сюда часто приезжала Тая — внучка бабы Дуси и моя троюродная сестра) и держали в красивой коробке у швейной машины. Лоскутки заманчиво пахли всякими модами, тонкими красавицами из цветных журналов и мануфактурной лавкой.
Во-вторых, мне разрешали заходить в комнаты, обычно закрытые для других — в залу и бабкину спальню. Это были храмы чистоты и роскоши, описывать — затруднительно: шикарная мебель красного дерева на гнутых ножках, содержащаяся в льняных чехлах, расшитых гладью; картины в багетных рамах, в которых даже неискушенный человек узнавал неподдельность и большую ценность; бархат и ковры на диванах, креслах, столе, на полу. Бабкина спальня — отдельный разговор, одна кровать чего стоила, это было произведение искусства из воздушных кружев, вышивок и пирамид из подушек. Даже трудно было представить, что на такой можно спать. Но мне разрешали все это рассматривать и даже трогать рундук, где хранились предметы, связанные с рукоделием: мулине, пяльцы, наборы иголок и образцы вышивок.