Шаги по земле
Шрифт:
Эти мои воспоминания не летопись, не строго последовательное описание событий, они — вольный пересказ запомнившихся эпизодов из моей жизни и не иллюстрируют всех деталей, важных или нет, и всех нюансов и красок того, что происходило. Это лишь отдельные мазки большой картины, дорисовать которую должны читатели. Сохранилась запись в моем студенческом дневнике: «У каждого из моих родителей была мечта о том, чтобы я жила лучше их: папа учил стремиться к знаниям и интересной профессии, а мама просила устроить жизнь так, чтобы не стирать мужнину спецовку и не топить печь углем. Это так вросло в меня, что я боялась их подвести. Исполнение их мечты стало моим долгом. Вот и судьба отсюда взяла исток». Эти слова можно было бы взять эпиграфом к настоящей главе.
Так устроена наша Вселенная с ее единством противоположностей, что у каждой вещи и живой души есть свое преимущество и свой недостаток. О недостатках не будем. А вот преимущество есть и у меня: меня трудно назвать предвзятой в вопросе об отношении детей к родителям и старшим родственникам. И если я тут выскажу взгляд, кажущийся неординарным, то это не может считаться попыткой навязать другим свою волю или с кого-то взыскать долги.
Сейчас принято думать, что дети с самого рождения должны обладать такой степенью свободы, которая граничит с конфронтацией к каждому родительскому совету или требованию. Независимостью от родителей — и отнюдь не материальной, а именно нравственной — кичатся недалекие умы, совсем же безумные демонстрируют даже пренебрежение к ним. Нас заражают свободой игнорировать любящее и мудрое родительское слово, чтобы сделать слабыми, легкой добычей для узурпаторов, воров и негодяев. Дикость дошла до противоестественных степеней — в Финляндии родители не считаются родственниками своих детей. По этому поводу я даже комментировать ничего не берусь, чтобы не ступать на одну планку с носителями извращенных представлений о человеке. Это животные забывают своих родителей, потому что, не обладая интеллектом, живут инстинктами. Но приравнивать человека к тварям, отказывая ему в уме, никто не имеет права. Тем более что те, кто именно так смотрит на людей и навязывает им такую мораль, заботливо хранят свои родословные и даже пытаются выстраивать династические линии. Иначе говоря, народам они оставляют участь зверей, а себя мнят единственными наследниками цивилизации, построенной нашими предками, и ценностей, нажитых ими же. Опять у нас воруют, прибегая к испытанному способу — двойной морали.
Вопрос об отношении к родителям, об обязанностях детей перед ними — это вопрос меры вещей, сотканной из морали, традиций и здравого смысла. Человек тем больше человек, чем сильнее он любит своих родителей, наставников, воспитателей и на деле заботится о них.
Родители раздвигают время нашей жизни вглубь, они — закрома нашей памяти, наш дальний космос и они же — сторожевые на подступах к нему. Не зря, пока живы родители, мы чувствуем себя и богаче, и защищеннее. Значит, старшие, так прекрасно обогащающие наш мир и впаивающие в него нашу уверенность в себе, нужны прежде всего нам самим.
Чувство, что я не только плоть от плоти своих родителей, но также их духовный итог, реализация их совместной души, продолжение их слившихся стремлений, планов, надежд, их усилий по укреплению себя в жизни, по ее завоеванию и продолжению во мне, своем дитяти, было мне присуще всегда. Даже тогда, когда не осознавала этого, я его в себе находила. Из этого развилось понимание долга и возникло уясненное почитание отца и мамы и обязанность не обмануть, не предать их веру в меня и их надежды на свою лучшую жизнь через меня.
2. Трудный быт — не повод для печали
Как мы жили той прекрасной семьей, в которой все были здоровы и молоды, какой у нас был быт? Трудно жили, потому что быт был примитивным, неустроенным. Но мы не знали об этом, поэтому и не печалились, не сосредотачивались на нем, и с веселой надеждой развивали свои души. Теперь-то я понимаю, что так жили не все, что были люди с лучшими судьбами. Но тогда еще мало времени прошло после такой страшной войны, в ходе которой все было разрушено и выжжено, и мои родители не смотрели на быт, а просто радовались ему, хоть такому, не думая, что он трудный, а понимая, что он — мирный. Их воодушевление передавалось и мне. Счастьем было выйти после ночи во двор и вольно вдохнуть свежий воздух, увидеть небо, почувствовать ветер, приласкаться к деревьям сада. Этот живой мир делился с нами своей тишиной и покоем, мудрым терпением, доверчивостью, наполнял нас мужеством жить и делать жизнь лучше.
Самые первые помнящиеся диалоги касались голода. Вот мама что-то делает, я вожусь рядом. Она говорит кому-то: «Снова начинается голод». «Что это?» — спрашиваю я, встревая в разговор. Мама объясняет: «Время такое». И после этого я долго считала, что голод — это время года, как зима, весна. Как-то недавно я у нее спросила, мол, о чем тогда шла речь, но мама уже все забыла, не помнит. А у меня осталось впечатление, что о голоде она говорила часто.
Другое воспоминание. Я совсем маленькая, лежу в зале на кушетке вверх животиком. А он у меня запал так, что на том месте образовалась яма. Рядом сидит папа, и я показываю ему животик, говоря, что он хочет кушать. Папа шутит: «Завтра мама в маленьком горшочке сварит немного ничего».
Вареная свекла — первая после голода еда, которой было вдоволь, — сменилась кашей из тертой кукурузы, потом пшеном. Дальше еды стало больше и разной.
А вот штрихи, свидетельствующие об улучшении нашей жизни. Родители и я сидим в кухне за столом, ужинаем. Папа и мама уже поели и смотрят на меня, я же еще неумело орудую простейшими столовыми приборами, ем медленно, зато с явным наслаждением. Но вот наступило насыщение, а в тарелке не все съедено, и это меня беспокоит:
— Это останется на завтра, — говорю я, и родители смеются.
А вот мама готовит рыбу, пойманную папой в ставке. Я впервые пробую, что это такое — уже не перетертая мелюзга, а настоящие жареные караси. Пахнет вкусно. Жадными глазами я слежу за мамиными руками, за папиными приготовлениями к еде, как он нарезает хлеб, и покорно жду своей порции. Садимся за стол. Папа принимается кормить меня, отщипывает маленькие кусочки рыбьего мяса и показывает мне, как их надо кусать, жевать и во рту перебирать языком, чтобы выловить и вынуть все мелкие косточки. Я стараюсь следовать его наставлениям, зажмуриваю глаза и пробую, не осталось ли в разжеванной массе мелких остинок. У меня получается.
— Не спеши, — предупреждает меня папа, видя, что я хватаю рыбу более жадно, чем надо.
Река, рыба, папа…
3. Печки-грубки
Когда-то, до моего рождения, дома обогревались при помощи русской печи, по сути представляющей горнило, снабженное большой духовкой из кирпича, облицованной глиняной мазкой. Обычно ее топили с утра, когда шло приготовление пищи и выпечка хлеба. Тепло появлялось как следствие этого процесса. Ведь печь накалялась и невольно служила обогревательным предметом, эффективным, однако, лишь тогда, когда жилище состояло из одной комнаты.
Смутно, в неясных промельках прошлого и в его ощущениях я помню русскую печь, что была в нашем доме. Мы с сестрой спали на ее главном полке, закрытом с трех сторон стенами, всегда уютном и теплом, занавешенном накрахмаленной занавеской. Ложе было простым — полок устилали толстым слоем соломы, а поверх стелили простынку, на которую бросали подушки. Укрывались мы ватными одеялами, сшитыми папиной сестрой из лоскутков, остающихся от портняжных трудов бабушки Саши.
Печь мама топила ежедневно, но она обогревала не весь дом, а только кухню. В залу тепло попадало через открытые из кухни двери, а в родительскую спальню — через открытые двери из залы. Зимой там всегда было сыро и довольно прохладно.