Шаги по земле
Шрифт:
Настоящая фамилия дяди Коли была Феленко. Но однажды с ним случилась беда — он опоздал на работу. В первые послевоенные годы это считалось преступлением и преследовалось законом. Чтобы избежать суда и наказания, дядя Коля просто-напросто удрал из Славгорода в Казань. Там ему удалось сменить фамилию на Иванов и осесть надолго. Со временем он женился, завел ребенка и с таким багажом в конце 50-х годов вернулся домой. За многолетнее проживание в Казани его прозвали Мамаем. Но это в шутку, а если в серьез, то дядя Коля старался жить тихо, чтобы ему не припомнили старые грехи. Разве что выпивал. И вот — неприятность.
Как возникло уголовное дело, кто стал его инициатором, не знаю. Смутно помнится разговор, что избитый дядя Коля обратился за помощью в больницу, а медики о факте травм насильственного характера сообщили в милицию. Тогда к таким вещам относились чутко, сразу же реагировали и пресекали. Вечером я рассказала о происшествии родителям и забыла о нем, а месяц-полтора спустя мне о нем напомнили повесткой — я должна была явиться к районному следователю. Но ведь у меня уже был опыт, с моими школьными тетрадками! Помню, как я ехала в район, искала этого следователя, давала показания в пользу дяди Коли, который меня назвал своей свидетельницей.
— А вы не будете возражать, если мы этих буянов помирим? — спросил следователь.
— Если пострадавший считает это возможным, то я не буду возражать, — сказала я.
А еще через неделю в Славгороде ограбили сельповскую кассу. Приехали разбираться. Опрашивали людей по какому-то принципу, понятному одной следственной группе, потому что в число опрашиваемых попала и я. С какой стати? Может, потому, что в это время оказалась под рукой, у мамы в магазине? Как и со всех, с меня снимали отпечатки пальцев. Но на этом все и кончилось. Виновных «не нашли», хотя я подозреваю, что под этой формулировкой местный участковый «прикрыл» своего кума — папиного младшего брата, ну и его подручных. Есть такие подозрения.
Давно это было, почти полвека назад.
И конечно, летящую приятность летних каникул со мной разделяли мои книги: старые учителя или закадыки, перечитываемые с любовью; и новые, которым я радостно кивала — здравствуйте. Хотя, уже искушенная, теперь не только брала из них информацию, захватывающие неожиданности сюжета, опыт и рассуждения героев, не просто узнавала что-то и сопереживала кому-то, но — училась. Я больше не читала запоем, не проваливалась в иллюзорный бред, не откладывала книгу с уставшей и опустошенной душой, с притупившимися восприятиями реальности, с головой — без мыслей, когда свое все забыто, отодвинуто, а новое не пришло. О, я знала, как это бывает! Нет, теперь я читала абзац за абзацем и все рассказанное автором соотносила с собой, поступки героев, их мнения, отношения, философемы, да и авторские тоже, пропускала через свою внутреннюю призму: «Ах, как здорово подмечено!», «С этим я не согласна! Что за чушь? По этому поводу я думаю вот что…» или «Вон, оказывается, как еще бывает! Интересно, интересно…»
И тогда приходилось откладывать книгу в сторону с зажатым на нужной странице пальцем, откидываться на старое пальто, брошенное под дерево, и, глядя сквозь плетение ветвей или чуть в сторону от кроны, на плывущие облака, размышлять. Странно, но эти облака, так равнодушно и величаво размазывающиеся по небу, помогали течению мыслей, словно между ними существовала непостижимо целесообразная взаимосвязь. В самом деле, темп, что задавался свыше, не позволял мыслями спешить и перебегать по верхушкам того, что интересовало, напротив — сдерживал поспешность и крылатость моих абстракций и все зорче высматривал смысл в простом.
И я его находила. Я нашла даже смысл жизни! Единство и борьба противоположностей, возвышенное и земное, абстрактное и определенное, далекое и близкое — как и вся диалектика, он складывался из всеобщего, высшего значения, звездного, над миром стоящего, заключенного в самой жизни, и конкретного, земного содержания — служения долгу: делать дело и любить родных и близких. Вот и все! Иного нет. Этому люди и учатся всю историю.
Все больше хотелось не узнавать, а познавать, как будто количественное знание уже томилось в закромах памяти и просилось вглубь, в осознание, чтобы изменить качество моего ума, моих постижений. Отныне мировые науки были для меня океаном, влекущим не только поверхностными красотами, освещенными солнцем — видимыми и в основном понятными, но глубинами, скрытыми в теснинах толщи. Что затаилось на дне? Есть ли оно, дно? И что находится еще ниже, под ним? Конечно, не хватало методологии, хотя бы утлых наутилусов, ныряющих в пространство под волны, не было инструментов, способных вбросить меня в скрытый мир и продлить мои шесть чувств, отчего размышления тормозились, порой казалось, что я кручусь в тупиках. Но вот я поняла, что интуиция, эта божественная данность, живущая в недрах меня, распространяет свое влияние не только на физическое выживание, а и на интеллект тоже, и начала ловить в себе ее чуть слышное эхо. Оно-то и подсказывало выходы из тех мнимо-безвыходных дилемм, в которые я попадала. Чувствовалось, что мне не хватает образования, чтобы говорить на языке стран и территорий, куда забрасывала меня любовь к софистике.
Но что может заменить строгую науку, с ее безукоризненными системами? Конечно, художественная литература. Ведь они сестры: наука дает абстрактное знание, а беллетристика — его постижение в образах.
10. Загадки неординарности
И я налегала на русскую классику, повлекшись не только умом, но и сердцем к Льву Николаевичу. Я перечитывала «Войну и мир», читала воспоминания его дочери Сухотиной-Толстой, проглатывала с трудом найденную книгу Полнера «Лев Толстой и его жена», и вникала, вникала в мир этого человека. Мне интересно было в нем все, и особенно, конечно, раздутый современниками миф под названием «Побег из дому». Побег… неординарный поступок… Он сам по себе — вечная загадка для окружающих, и мне хотелось думать об этом. И я думала.
Во все времена люди тщились заинтересовать собой окружающих и, полагая, что рецепт сокрыт в неординарности, давали ей определения, искали ее тайну. Одни видели в неординарности какую-то высшую данность, что сродни таланту, проявляющуюся природным порядком, другие — коварный трюк для привлечения к себе внимания.
Они пытались изобрести поведенческий эрзац, подобие неординарности, и в доказательство достигнутого успеха предпринимали, как думали, неординарные шаги. Но так ли уж невероятны, необычны, неповторяемы были те их поступки? Нет, конечно. Хоть прыгай с самолета без парашюта, хоть ходи нагишом, хоть говори стихами — никого чудачествами не удивишь, нет в нем, чудачестве, неординарности. Потому что задумано, потому что идет от осознанного желания удивить, навязать себя, потому что это не что иное, как замышлённые выходки, да подчас просто неоправданное обнажение своих беспомощных устремлений. И нет в этих эпатажах сути, только уродливая форма глупости. И вообще, любая озабоченность не походить ни на кого, навязчивое стремление поразить окружающих своим видом или поведением, ряжение под исключительность — как явление становится еще одной обыденностью, неприятным проявлением измышлений о себе же, доказательством избыточности человека в пространстве его обитания.
Вместе с тем неординарность продолжает существовать и поражать нас. Так что же это такое, как она выражается и чем измеряется?
Смысл этого слова, скорее всего, так ускользающе тонок, что его надо искать и ловить между другими смыслами. Во всяком случае неординарность — это вовсе не черта характера, не деталь внешности, вообще не нечто, постоянно присущее кому-то или чему-то. Нет, это лишь миг — выпучившийся, вздыбленный, выплеснувшийся протуберанцем в явную, видимую часть жизни. И уж конечно, неординарность нельзя ни повторить, ни создать намеренно. Зато можно предугадать, но тогда она перестанет быть неординарностью, ибо случится что-то, что никого не поразит.
Общеизвестно, что после самоубийства Марины Цветаевой, такого ее неординарного поступка, известный писатель и покровитель обширной литературной плеяды Борис Пастернак обвинил в этом себя. Не в криминальном смысле, конечно, а в нравственном.
Что делать мне тебе в угоду — Дай как-нибудь об этом весть, В молчаньи твоего ухода Упрек невысказанный есть.Вот и получается, что он вполне мог предотвратить столь печальный итог, если бы…