Шаги по земле
Шрифт:
А как приятно спать под яблонями, прислушиваясь к шороху ежей, к пению сверчков и крикам ночных птиц!
Внимание повсечасно отвлекается на оставленные в селе ценности, на странности, несовершенства, излишества чужого быта, привычек, традиций, отвлекается от нужных предметов и пробуксовывает.
Туман. Листопадовы дали. И вот серебрится весь мир. Нашла ли я счастье, нашла ли, Иль поиски Бог запретил? Болею забытой строкою И нет исцеления, нет. И прошлое тесной гурьбою Несет мне и радость, и свет.Я тосковала по своей маленькой комнате, письменному столу, за которым так приятно работалось и все получалось, по окошку, в темное время превращавшемуся в зеркало, где я наблюдала себя — никого не боясь, ибо за окном видеть меня было некому. И вспоминала ночное небо, без труда виденное при желании, обычно наряженное в облака — синие от зарева, разлитого на своде, над ними. Я знала — за облаками прячется полная луна, просвечивая их насквозь. Вот она плывет — то скрывается за густыми космами, то вновь восходит из-за них, обеляя края, о чем-то печалясь, оставаясь безучастной к остальному миру. Тишина, везде — сон.
В городе этого не было. Мерещилось, свет моего села погас — из его мягкости меня выбросили под яркие софиты манежа, жаркие светильники урбанистического варварства, в переходный коридор, за которым — вообще полная жуть, и меня туда не манило.
И Саша, служивший в Германии, сам измученный разлукой с Родиной, понимая меня, подбадривал и писал в письмах:
Надрывно, призывно гудят поезда, Их эхо — надежды примета. Пройдут все печали, дожди, и тогда Настанет погожее лето. Пусть нынче нам грустно, но воздух опять Весь соткан из влаги и сини. Не надо прощаться — Нам скоро встречать Рассветы любимой России.Чуть позже в популярной песне пели «Телефонная связь — ненадежная связь», но тогда, выходит, связь по письмам еще более ненадежная. Ничто не спасало меня от одиночества, не наполняло причастностью к новому месту, к новым обстоятельствам и людям. Воистину, самое главное в мире не золото, даже не духовные ценности, а рядом живущий человек, дорожащий тобой.
Полгода моей полной изоляции от жизни, как я воспринимала этот период, весьма преувеличивая его драматизм, истекли. И 1966 год пришел вместе с Юрой — заменившем мне неласковый космос: родителей и друга, память о прошлом и новый день.
Юра лечил меня молчанием и своим присутствием, на прогулках превращался в слух, не мешая мне озвучивать свои беды и бредить ими, претензиями к городу, жалобами на обиды. Зато он видел меня изнутри.
Саша приезжал в отпуск, появлялся в своем смешном сельском плащике, находил меня в университете, но все это уже воспринималось, как забытый сон. Я помнила его «Не молчи» и после отъезда продолжала писать, понимая, что мои письма становятся все короче, но все равно они нужны ему. Грустно мне было, но выбранная профессия, город и окружение забивали и поглощали эти настроения. Грустить не то что некогда было, но этому не находилось места — любые элегии сердца не соединялись с аурой точных наук, с логикой доказательств и формул.
И стихи рождались другие, к Саше летела уже не лирика, а то ли ностальгирующая гражданственность, то ли растроганная память, перешедшая в кровь от родителей, вынесших войну на своих плечах.
Где же вы, весенние фиалки? В тех местах, где грохотал металл, Где фашист планету убивал, Вы — как орденов отсвет неяркий. Как награды на зали'той кровью, На простреленной груди земли. Кабы ей воздать и мы могли — Пусть не орденами, а любовью. Исцеляете. О, вам достойно имя Божества, и низкий вам поклон. Где же вы, мои — со всех сторон, Где ваш аромат неповторимый…Из армии Саша вернулся в мои летние каникулы после третьего курса, когда мы с Юрой уже договорились пожениться. Он приехал ко мне на своем ИЖ-49 все такой же — светлый, немногословный и торжественный! И в селе снова воспринимался по-прежнему — как тот мальчик, что в моем представлении оставался Духом цветущих лугов. А я огорошила его правдой. Саша в тот день впервые коснулся меня губами — поцеловал руку.
Когда-то он писал в стихах:
Не дышать, замереть — только видеть, Только слышать твой солнечный луч. Я тебя огражу от обиды, Как бы ни был обидчик могуч. Пусть зовется он пламенной страстью — Томной, звучной, сводящей с ума. Перестрою несчастье на счастье, Коль не сможешь сберечься сама. Не указ мне родители, братья, Мне тебя охранять — по плечу. Заключу тебя в крепость — объятья, Никого к тебе не подпущу.Теперь доказал, что говорил не пустые слова.
Но… уехал, и больше не дал о себе знать, ни разу не поинтересовался, как я живу. Обиделся за пять лет напрасного ожидания? А я его помню. Иногда думаю о том, что он был бы моим мужем, если бы я не встретила Юру.
Саша стал не просто воспоминанием, он стал тайным состоянием моей души, той меня, что осталась жить в летних полях, покрытых цветением, на дальних просторах моего привольного края. Он стал солнцем прошлого, которому уже не виделось конца, ибо оно навсегда остановилось в зените. Мой мир больше не наполнялся такой высокой романтикой и поэтичностью, какую нес Саша Косожид, возможно, и не понимался никем так хорошо, как им. Кстати, в одиннадцатом классе Саша выправил свою фамилию на Пушкин, и стал полным тезкой гениального поэта. Зря, по-моему, он это сделал.
Позже от Юры меня пытался увести Славик Герман, и настолько это было серьезно, что им даже были куплены обручальные кольца. Но как он мог выиграть брачный поединок, если больше не казался мне красавцем и не достигал той высоты духа, которую я знала в Саше, и той интеллектуальной наполненности и безупречности, что ощущались в Юре?
Арсенал обольщения
У каждой девчонки природой вырабатывается свой набор инструментов обольщения. Если нет еще их осознания, то это стиль и мера кокетства, броскости, поведенческих эффектов. В случае замышленного «коварства» — украшения, демонстрация себя, наряды, стрижки-прически, закатывания глаз и даже стихи. Чаще, правда, не искушенные требовательностью ума вирши, типа: «Мне не забыть тебя вовек, ты мой любимый человек».
Был такой арсенал и у меня, правда, не активный, а пассивный. Это значит, что понравиться я хотела, но не стремилась.
На этом остановлюсь подробнее и подчеркну, что во мне не было ни движения, ни попытки любым образом обратить на себя внимание. Не было даже импульса к первому шагу для знакомства с людьми или для завоевания симпатий. Некий спусковой механизм, высекающий первую искру, лежал не во мне, а вне меня. Я умела лишь принимать сигналы и отвечать на них или не отвечать. Вот потому что природой я устроена на прием, а не на передачу зовущего посыла, свойство моей пассивности простиралось дальше — я просто не замечала, не оценивала и не рассматривала тех, кто мною не интересовался, как возможных друзей. Такого не желалось моей натуре, равно как оно не приходило мне в голову.