Шаги по...

Тумп Саша

…Комнату, стены которой представляли собой стеллажи книг, примерно пополам делили ещё два ряда стеллажей, с узким проходом между ними, которые упирались в простенок между огромными окнами.

Квадрат высокого потолка в обрамлении книг казался далёким, и если бы в нём я увидел какой-то лик… – я бы не удивился. А может, он там и был, я его просто не разглядел, я тогда просто дышал.

…Он усадил меня в глубокое кожаное кресло, и я почувствовал, что это кресло знало многих…

Оно было с высокими подлокотниками и спинкой с небольшим

углублением в виде желобка, в который уютно укладывался затылок.

Он же сел напротив в такое же кресло.

Между нами стоял, как тогда говорили, журнальный столик на изогнутых бронзовых ножках в виде неведомых хищных птиц, которые своими крыльями сплетались под столешницей, образуя овал.

Слева от его кресла стоял письменный стол с лампой под зелёным абажуром из ткани, стопки книг, какие-то бумаги и чернильный прибор.

– …А давайте-ка коньячку! Чая вы больше не хотите, а коньяк, вы знаете, очень иногда помогает погонять кровушку. Очень. Давайте, – он удачно придал радушно-вопросительное выражение лицу.

Я кивнул в знак согласия.

Он достал из секретера бутылку, как мне показалось, большего, чем обычно, размера, два белых металлических стаканчика, небольшую вазочку с орехами и конфетами в аккуратных блестящих четырёхугольных пакетиках.

Он налил в стаканчики, поднял свой и жестом пригласил меня присоединиться к нему.

– Вы знаете, люблю несколько подогреть коньяк в руках, разбудить аромат. А вот когда он станет ленивым, мне он почему-то особенно приятен становится… – он смотрел на меня, чуть заметно делая рукой круговые движения стаканчиком.

Я выпил. Взял какой-то продолговатый орешек, надкусив его, почувствовав незнакомый аромат.

Тепло пробежало откуда-то снизу и плавно растеклось по лопаткам.

– Меня зовут… – он продолжал смотреть на меня, – а вас как?

Только сейчас я сообразил, что не успел представиться, и выпалил, как в армии, добавив ещё почему-то, что я из Сибири.

– А я вот никогда не был дальше Урала. Жалею. О многом жалею. Да… Бывает, что иногда приходится о чем-то жалеть… о сделанном или несделанном...

…Вы поймите меня, дорогой мой человек, я не издаю книги.

Я высказываю своё мнение о работах авторов. И согласитесь, что выполняю свою работу хорошо. Я даже мог бы работать ещё на трёх, пяти работах, но, знаете ли, возраст, да и просто нехватка времени.

Я счастливый человек – занимаюсь любимым делом, а мне за это ещё и платят зарплату. Согласитесь, – вы меня понимаете, что это большая удача.

Саша Бенуа сто тысяч раз прав, что «величайшая роскошь, которую только может себе позволить человек, – всегда поступать так, как ему хочется». Однако он тут слукавил, слукавил… Я всегда добавлял – «не предавая себя».

Но, знаете ли, ему так больше нравится. А может, он неслучайно принял именно такую формулировку?

Как знать? Как знать? Давно мы не виделись. Давно. А я ему в письме попенял, попенял, за мысль-то эту.

– …А извините, вы на фронте были, судя по?.. – он сделал паузу и взглянул мне в глаза.

Я сказал, что да, был; он спросил, офицер ли; я ответил, что нет, боец. Рядовым начал – рядовым закончил войну. Спросил, женат ли, есть ли дети. Я ответил, что – да.

– Не жена ли рукопись печатала? – вдруг спросил он. – Если она, то суровый она у вас человек. Суровый. Потихоньку правила вас. А не надо бы… Не надо бы… Есть в первости при непрерывности изложения какая-то внутренняя струна… или нить. Тонкая нить. Легко рвущаяся. А читатель бывает чуток. Ой, как чуток.

Читать надо свои рукописи-то самому. Перечитывать себя надо.

– Я вот тут, – он повернулся к столу и взял четыре школьные тетрадки, – кое-что набросал на полях. Будет время – посмотрите.

Про самоуправство жены я ничего здесь не отметил. Знаете, семейное это дело. А о другом – здесь есть кое-что. Вы возьмите, возьмите.

Я взял тетрадки. Они были полностью исписаны мелким почерком, какие-то необыкновенно ровненькие и кругленькие буквы плотными цепочками закрывали по ширине две трети каждой страницы.

– А это я место вам оставил.

Вдруг с собой поспорить захотите. Со мною-то – что спорить? Как у вас там – «как целоваться с медведем, приятного мало, а страху не оберёшься», – он улыбнулся.

– …Фронтовик, значит. И жена, похоже? Живые. Вот ведь, время какое пришло.– …А вы знаете, у меня ведь на столе четыре рукописи от сибиряков. Да!

Издательства разные, а вот все собрались у меня. Случайно ли? Не знаю.

Сейчас вторую читаю. Легче читать после вашей.

Но там автор немножко другой.

Вы – босиком по снегу, в рубашке до пупа расстёгнутой, а он другой немного.

Знаете, в фуфаечке, самокруточка в ладони, правым плечом к собеседнику, из-под бровей с читателем-то. Суров. Суров. Резок до прямоты.

…А у вас в Сибири весной ребятишки ручейки проводят? С корабликами там...

Сказал ему, что – да, бегает ребятня.

– Провожают, значит. Ледышки убирают с пути, снежочек, чтоб ручейку свободнее бежать было. А ручейки – в поток. А потоку – а что потоку? Когда он – поток, ему уже ничего не страшно.

Вот ведь, ребятишки какие! Смешные.

Молчу, слушаю его.

– А давайте-ка мы ещё коньяка, а?

Он налил ещё, мы выпили.

– А как вам коньяк?

– Хороший коньяк, – говорю так твёрдо.

…А он так, знаешь, как-то улыбнулся, так…

И в глазах, то ли от лампы, то ли мне от коньяка показалось, зелёные искры пробежали.

Прямо настоящие, зелёные. Я даже опешил.

– А извините меня, – он говорит, – а как я должен понять Вашу фразу?

Или у неё есть другой, кроме моей трактовки, смысл, – что вы являетесь знатоком коньяков, оценили и этот, но у вас есть какой-то другой, который вы считаете более достойным?