Шакал (Тайная война Карлоса Шакала)

Фоллейн Джон

Исключения встречались редко. Около семи утра охранник будил Карлоса, и тот вручал ему свою почту, после чего подавался завтрак, состоявший из кофе с хлебом, за этим следовала уборка камеры и разминка в течение часа, которую Карлос обычно пропускал, предпочитая еще полежать. Ожидание ежедневного душа в маленькой кабинке в конце коридора могло бы довести до бешенства любого чистюлю. Ланч, по описанию капитана Боба Денара, был холодным, и от него “несло как от покойника”.^{430} Днем выдавалась почта и выделялся еще один час на физические упражнения, свет гасился в 11 вечера.

В качестве исключения Карлосу был выдан телевизор — правда, ему пришлось дожидаться этого в течение нескольких дней, а потому он пропустил

программы новостей, в которых фигурировал сам, и, кроме этого, каждую неделю он мог брать из тюремной библиотеки по три книги. Любые визиты, кроме его адвокатов, были запрещены. Не позволили ему участвовать и в футбольных матчах, в которых заключенные играли против охранников во дворе площадью в сорок пять метров. Ему запретили ходить к мессе по четвергам, а также посещать занятия по французскому языку, рисунку и живописи.

Всякий раз, когда Карлос выходил из камеры, охранники расчищали все коридоры, так как, в соответствии с правилами, его никто не должен был видеть. “Карлоса нельзя было переводить как простого воришку, укравшего курицу с фермы”, — вспоминал начальник тюрьмы Ив Тигуле.^{431} Впрочем, он готов был идти навстречу некоторым слабостям своего прославленного заключенного. Карлос стремился к тому, чтобы сохранить присущий ему образ жизни. После того как он пожаловался на то, что у него появилось раздражение на коже от тюремных простыней, ему выдали шелковые. Охранники доставляли ему самые дорогие кубинские сигары “Кохиба”, которые курил Фидель Кастро. И то, и другое приобреталось на деньги, присылаемые Карлосу отцом. Оставленный ему ножик для обрезания сигар стал еще одним исключением из тюремных правил. А когда Карлос узнал о том, что бывшему политику из крыла для особо важных персон позволили пользоваться диктофоном, он тут же потребовал, чтобы ему предоставили такую же привилегию.

Если лишение свободы и начало оказывать на него свое влияние, он делал все возможное, чтобы не показать это, что произвело достаточно сильное впечатление на одного из старших офицеров: “Карлос относился ко всему довольно спокойно. Он не сомневался в том, что его жизнь по-прежнему дорого стоит”. Он бодро вел себя с охранниками, с которыми болтал без умолку, когда его выводили на необременительную разминку в один из дворов, называемый “камамбером” из-за его треугольной формы, напоминавшей порции этого вонючего сыра. Он любил поговорить о женщинах, о Лане и Магдалине Копп, а также хвастался другими красавицами, с которыми у него были романы. Кроме того, он любил перечислять лидеров арабских стран, с которыми ему доводилось встречаться. “Смерть для него — ничто, — передавал один из охранников. — Он спокойно рассказывает о тех, кого убил, и о тех, кого собирается убить. Когда я спросил его, давно ли все это началось — я не стал произносить слово “терроризм”, потому что он называет это иначе — он ответил: «С тех пор, как мне исполнилось тринадцать»”.^{432} Другому охраннику Карлос посоветовал: “Ты зарабатываешь всего 9 тысяч франков в месяц. Тебе надо сменить работу”. Тот ответил: “Меня это вполне устраивает. По крайней мере, лучше быть на моем месте, чем на твоем”.

Взяв 30 тысяч долларов, которые были припрятаны Карлосом в их хартумской квартире, Лана прилетела в Париж, где сразу же обратилась к правоохранительным властям с просьбой о свидании с мужем, но ей было отказано в этом. Карлос вскоре узнал о ее приезде в Париж, однако это было последнее, что ему довелось о ней услышать: “Только вспоминая Лану, он понимал, чего его лишило тюремное заключение”, — позднее говорил один из его адвокатов. Лана стала второй возлюбленной Карлоса, бесследно исчезнувшей из его жизни. Вернувшись в Лондон в начале 1970-х годов после своего обучения в Москве, он столь же безуспешно пытался отыскать свою кубинскую подругу Соню, потратив на это несколько месяцев.

Адвокат-авантюрист Жак Верже был вне себя от счастья, когда ему представилась возможность защищать Карлоса, которого он считал “мифом и легендой”, отважным идеалистом, которому

грозило, по его словам, общественное линчевание. При этом он добавлял, что выбрал эту профессию не для того, чтобы защищать мать Терезу. Через два дня после заключения Карлоса Верже опубликовал душещипательный бюллетень, посвященный образу мыслей своего подзащитного: “У него отличный боевой дух, он находится в хорошей форме и постоянно шутит. Он собирается отстаивать свою правоту, свои политические взгляды и идеологические устремления. Он не собирается раскаиваться в том, что ставится ему в вину”. “Карлос — человек, — пояснял далее Верже. — Он сожалеет о погибших и раненых. И в то же время он уверен в том, что ему приходилось вести борьбу в очень жестких обстоятельствах”.^{433}

Теперь Карлос хотел оповестить весь мир о том, что не чувствует себя проигравшим. Он начал работать на этот образ еще в кабинете судьи. Взбешенный тем, как средства массовой информации освещали его арест, их красочными рассказами об его алкоголизме, операции по липосакции и о его связях с проститутками, Карлос написал в тюрьме страстный ответ. Его заявление, опубликованное через две недели одной из французских газет, было призвано исправить его поблекший имидж:

“Меня схватили в лучших традициях мафии. А теперь, когда я ни для кого не представляю угрозы, вместо того чтобы убить меня физически, меня убивают нравственно. Я этого не понимаю. Почему меня пытаются выдать за алкоголика? Это не соответствует действительности, я никогда не был пьяницей. Почему говорят, что меня оперировали ПО ПОВОДУ ЛИПО-сакции, когда речь шла о варикозном расширении вен!* Не понимаю. Я — простой человек и прежде всего — отец. Моя жена и дочь живут в Венесуэле в кругу моей семьи рядом с моей матерью”.^{434}

Несмотря на всю свою обиду на суданцев и другие покровительствовавшие ему режимы, Карлос не собирался следовать их примеру и доносить на них. “Я — один из основателей Организации международных революционеров и остаюсь ее членом, — заявлял Карлос в своем послании. — Мы убиваем предателей в своей организации. Поэтому не ждите, что я начну выдавать дружественную нам страну и называть чьи-то имена”.^{435} Много позднее он туманно намекнул на то, что план “по нейтрализации Карлоса” (он называл себя в третьем лице) был задуман американцами и французами при финансовой поддержке Израиля и Саудовской Аравии. Только французы, говорил он, способны “превратить похищение в законный юридическим процесс".^{436}

Вскоре после ареста Карлоса Верже поклялся вчинить иск французскому суду, утверждая, что его клиент, которого он называл не иначе как “Доном Карлосом”, был похищен, а потому должен быть немедленно освобожден. В случае провала он собирался обратиться в Европейский суд по правам человека. Те же доводы Верже использовал при защите бывшего офицера гестапо Клауса Барбье. Арестованный боливийской полицией за неуплату крупной суммы штрафа после банкротства одной из его компаний, Барбье был посажен на французский военный самолет “Геркулес С-130”. К нему были приставлены два офицера Службы противодействия, которые предъявили ему ордер на арест, как только самолет приземлился во Французской Гвиане, откуда Барбье был доставлен во Францию.

С другими жертвами французского произвола поступали не лучше. В деле полковника Антуана Аргу, возглавлявшего движение военных заговорщиков, выступавших против предоставления незавивимости Алжиру, Франция заняла позицию полной непричастности к его похищению в Мюнхене в феврале 1963 года. Согласно официальной версии, блестящий офицер и самый молодой полковник Аргу был обнаружен благодаря анонимному звонку закованным в цепи в фургоне, который был удобно припаркован неподалеку от Нотр-Дам в непосредственной близости от штаб-квартиры уголовной полиции. “Посмотрите, как французская полиция поступает с французским офицером!” — воскликнул бывший борец свободной Франции при виде офицера полиции.