Шрифт:
Глава 1
Семь весенних дней 1882 года путник по прозвищу Шалако слышал только ветер…
Только ветер, скрип седла и перестук копыт.
Семь дней он пробирался из Соноры еле заметными тропами по стране апачей, не спуская глаз с линии горизонта и следя за призывными столбами сигнальных дымов.
Поджарый, словно голодный волк, Шалако не верил в судьбу, предопределение и счастливый случай, полагаясь лишь на свое оружие, коня и осмотрительность.
Его худое лицо под полями потрепанной черной шляпы с плоской тульей загорело до
Сонора — иссушенный зноем, пустынный и суровый край, но Шалако, прокладывая путь среди похожих на органные трубы кактусов и зарослей «кошачьего когтя», знал, что край этот живет своей странной жизнью и что уходящие в небо тонкие столбы дыма могут предвещать смерть.
Затерянный всадник в затерянном краю, он ехал навстречу неведомой судьбе, — человек, десять долгих лет не ведавший другой жизни и не желавший ее.
Здесь все было ему знакомо, день за днем он наблюдал, как загораются и умирают пустынные закаты, опуская багровые тени на длинные, зубчатые хребты, как приходит заря, как появляются первые предвестники утра… Шалако ехал по земле, где каждое живое существо живет смертью другого существа.
Пустыня — школа, где ежедневно, ежечасно сдают выпускные экзамены, где неудача означает смерть, а сочинения исправляют стервятники.
В пустыне не бывает легкой смерти… в пустыне смерть тяжелая, мучительная, страшная… и долгая.
Голые горы немилосердны, мрачные каньоны сулят неминуемую гибель, белесые древние озера заполнены пылью… ловушки, где человека подстерегает смерть от удушья щелочью или пеплом древних вулканов.
Семь дней Шалако слышал только себя, и вдруг, словно резкий удар кнута, тишину разорвал выстрел, а мгновение спустя прогремел нестройный залп по меньшей мере из четырех ружей.
Отразившись от скал, залп раздался снова и ушел гулять по каньонам, пока его не поглотила пустыня.
Замерев на пропеченном солнцем склоне, Шалако ждал, по щекам, покрытым слоем пыли, стекали струйки пота, но никаких звуков, — никаких выстрелов, никакого движения в пределах видимости не было… только стервятник лениво кружил по мутному от зноя небу.
Если его не увидели, то и не увидят, пока он останется неподвижным: в суровой школе пустыни Шалако научился терпению.
Движение всегда привлекает внимание, бросается в глаза, выдает. Неподвижный объект, если он сливается с окружающим фоном, даже на близком расстоянии долго остается невидимым, и Шалако не шевелился.
Вокруг расстилались огромные тени пастельных тонов бежевого, розового и лимонного цвета, нарушаемые более яркими красными валунами и темными скалами. Вверху, в дрожащем от зноя мареве таяли все очертания, на медном небе солнце едва различалось.
Девственная пустыня перед ним была испещрена впадинами, каньонами, возвышенностями, но с того места, где он стоял, она казалась совершенно гладкой. Там были леса чоллы, потоки лавы… там могло Произойти все и что-то, безусловно, произошло.
В неглубокой ложбинке на перевале, куда направлялся Шалако,
У него еще оставалось полфляжки воды, при необходимости можно растянуть ее на три дня… такое уже случалось. В пустыне учишься беречь воду и передвигаться скрытно.
Мерин вырос в горах и, когда трава высыхала, мог щипать чоллу и опунцию, трава и вода находились в ложбинке, и Шалако не собирался огибать горы без особых на то оснований. Но выстрелы доносились оттуда. Немного погодя он скупыми, незаметными движениями свернул самокрутку, задержал взгляд на далеких синих горах и обвел глазами окрестности.
Путешественник обдумывал возможные пути: в пустыне на самом деле меньше свободы передвижения, чем кажется. Перемещения в пустыне и животных и людей определяются потребностью в воде. Некоторые животные могут обходиться без воды по нескольку дней, но человек — нет.
Стреляли из четырех ружей… по меньшей мере. До захода солнца оставался примерно час и ехать до колодца примерно столько же.
Вряд ли стрелявшие стали бы в такое время удаляться от воды. Значит, вполне вероятно, что колодец занят ими.
На склоне горы, где Шалако стоял, ни его, ни мерина с любого расстояния нельзя было разглядеть, поэтому он задержался здесь еще, глубоко затягиваясь крепким табаком.
Четверо стреляют одновременно только из засады, а Шалако не питал иллюзий на счет людей, убивающих из укрытия, и их отношения к чужаку, который мог увидеть слишком много.
Если и была в нем какая-то мягкость, то в его холодных зеленых глазах она никак не отражалась. В них не было тепла, не было никаких иллюзий. Он смотрел на жизнь трезво, бесстрастно и чуть насмешливо.
Шалако знал, что своей жизнью обязан осторожности и везению, что первый встречный может убить его, на следующей миле лошадь может сломать ногу. А в пустыне человек без коня — на две трети покойник.
По его мнению, те, кто считал свою судьбу предначертанной свыше, дураки. Природа безучастна и неумолима. Он видел слишком много смерти, чтобы придавать ей значение, и слишком много жизни, чтобы верить, будто удел людей интересен кому-нибудь, кроме тех, кто от них зависит.
Жизнь неистребима. Люди, животные, растения рождаются и умирают, проживают свой краткий срок и уходят, их места заполняются так быстро, что вряд ли можно заметить перемену.
Неизменны только горы, но и это фикция, возникшая в головах людей от того, что горы живут дольше. Шалако знал, что будет жить, пока сохраняет осторожность, считается с реальностью и не лезет под пулю.
И все же у него не было иллюзий: при всей предусмотрительности смерть могла настичь в любой момент.
Граница между жизнью и смертью очень узка. Сухой колодец, случайное падение, шальная пуля… или незамеченный апач. О пуле с именем думают только дураки… пули всегда безымянны.
За спиной, на востоке, лежала Мексика, но по его следам мог идти только апач или волк. Он умышленно не приближался к известным колодцам, держась более суровой местности, отыскивая редко используемые источники и обходя места, где обычно бродят в поисках пропитания апачи.