Шаляпин
Шрифт:
Как когда-то в 1911 году, после истории «с коленопреклонением», Шаляпин оклеветан и оболган. Газетная травля больно травмировала артиста — ведь он дорожил своей репутацией на родине. Теперь на вопрос газеты «Возрождение», что он будет делать, если с него снимут звание, певец отвечал: «Ну что же, я после этого — перестану быть Шаляпиным или стану антинародным артистом? — я, который вышел из гущи народной, — всегда пел для народа. В особенности же теперь, после того, как я уже 37 лет на сцене и исколесил земной шар, я хочу взять на себя смелость и проявить, быть может, нескромность, сказав, что я не просто народный, я всенародный артист».
Горький счел это заявление певца ошибкой. «А с газетчиками ты напрасно разговариваешь. Звание же „народного артиста“, данное тебе Совнаркомом, только Совнаркомом
Путаной и невнятной была позиция А. В. Луначарского: ему выпала неблагодарная обязанность комментировать постановление Совнаркома. Луначарский отметал политические причины, утверждал, «что единственным… мотивом лишения Шаляпина звания… явилось упорное нежелание его приехать хотя бы ненадолго(курсив наш. — В. Д.) на родину и художественно обслужить тот самый народ, чьим артистом он был провозглашен…». Вероятнее всего, нарком просвещения сам не совсем уверен в насущной необходимости приезда певца в СССР.
Драматизм создавшейся ситуации переживал не один Шаляпин. А. Н. Бенуа писал М. Горькому: «Мы здесь застряли, и это немудрено. С необходимостью мне здесь остаться согласился и Анатолий Васильевич в той беседе, которую я имел с ним… Он даже прямо советовал оставаться до тех пор, пока у нас там чисто материальные условия существования не восстановятся до степени известной „нормальности“».
Дело, конечно, было не в «материальных», а в политических условиях. «Кто не с нами — тот против нас!» Попытка Шаляпина защитить свою честь на родине воспринималась как откровенный компромат. Его интервью «Возрождению» почти целиком приводил в своей статье «Широкая натура» советский журналист Михаил Кольцов. В «Красной газете» 30 июня 1927 года он так «цитировал» артиста:
«— Собираюсь ли я выехать в Россию? Нет, увольте! Сейчас не могу… Кроме того, не хочу. Мне там горчицей морду вымазали. На такие вещи и лакеи обижаются».
Обижаться же певец, по мнению Кольцова, не имел права:
«В советские годы Шаляпин не смог стать тем, чем ему полагалось: просто большим артистом, для которого открыты были все художественные и театральные возможности. Ему, десятипудовой, хрипнущей птичке, показалось тошно на русской равнине. Не то чтобы голодно птичке жилось… но самый вид русского зрителя, его потертая толстовка и несвежие башмаки противели Шаляпину. Хотелось другого зрительного зала — черных фраков, тугих накрахмаленных грудей, жемчугов на нежной коже женщин… Известный певец Баттистини, потеряв на старости голос, недавно постригся в монахи и, пуская петухов, прославляет господа бога в церковном хоре.
Сейчас при набитом кошельке и кое-каких остатках голоса Шаляпину не до России… Немного погодя, когда деньги и голос растают, вместе с ними убавится и спесь. Тогда, надо полагать, в тот же Всерабис поступит от Федора Иваныча прошение о персональной пенсии со многими ссылками на пролетарское происхождение и с объяснениями в прирожденной любви к советской власти».
Осудить Шаляпина спешит и Немирович-Данченко. Вернувшись из-за границы 22 января 1928 года, Владимир Иванович уже 24 января в «Красной газете» поддерживает санкции правительства о лишении певца звания народного артиста и едко цитирует сказанные ему недавно слова Шаляпина: «И в Россию этак на годочек приеду. Вот только закруглю капиталец».
Такого рода публикации формировали общественное мнение: Шаляпин — человек низменных, «сомнительных» моральных устоев, предпочитающий сытое благополучие духовным ценностям, имя его отныне синоним «исключительного нравственного падения», он продал душу за деньги и убежал от своего народа к его «заклятым врагам».
Лишение звания народного артиста было не единственной санкцией советской власти. Шаляпина вызвали на улицу Гренель, в посольство СССР. Посол X. Г. Раковский объявил артисту о его «денационализации», то есть о лишении советского гражданства. Впрочем, документально санкция не была закреплена. Знавший Раковского писатель Л. Э. Разгон комментирует это так: «Очевидно, в Москве указание о лишении Шаляпина советского паспорта было дано тем, чьи приказы не оспаривались… Раковский объявлял Шаляпину этот жестокий и несправедливый приказ со всей мягкостью и тактичностью, на которую был способен. И тем не менее, рассказывал Раковский, Шаляпин разрыдался. Его с трудом удалось успокоить…»
Раковский сочувствовал Федору Ивановичу. Дипломат знал: дни его самого на посту посла сочтены, понимал и политическую ситуацию в СССР. В это же время к нему обратился молодой пианист Владимир Горовиц с просьбой помочь ему вернуться на родину. Раковский с грустной улыбкой осторожно посоветовал музыканту не спешить: «Играйте пока здесь, еще успеете…» Позднее стало известно: отец Горовица был арестован и погиб в сталинских лагерях.
Часть седьмая
ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ
«На чужбине», — написал я в заголовке этих заключительных глав моей книги. Написал и подумал: какая же это чужбина? Ведь всё, чем духовно живет западный мир, мне, и как артисту, и как русскому, близко и дорого. Все мы пили из этого великого источника творчества и красоты.
Глава 1
ВЕСТИ С РОДИНЫ
Горький в эту пору с трудом пытается врасти в европейский литературный быт. Часть эмиграции встретила писателя откровенно враждебно, часть доброжелательно, расценив его приезд как неминуемый и окончательный разрыв с большевизмом. Язвительный памфлет соратника по «Среде» Е. Н. Чирикова «Смердяков русской революции. Роль Горького в русской революции» вышел в Софии в 1921 году и сразу стал популярен в Париже, Берлине, Праге. Зато А. Н. Толстой в статье «Великая страсть», опубликованной в литературном приложении к газете «Накануне» 1 октября 1922 года, поздравлял Горького с тридцатилетием литературной деятельности и радовался пополнению эмигрантских рядов: «Его искусство — ярость освобождения. И вот — путь от хриплого крика Буревестника к милому, у костра, у ручья, голосу отшельника: теперь ты свободен, освободись же от последних самых страшных цепей, тех, что лежат на сердце. Возлюби».
Но Горький вскоре понял: на лидерство в эмигрантской литературной среде он претендовать не может, а роль изгоя для него неприемлема. После многократных поездок в СССР он с семьей в 1933 году окончательно возвращается в Советскую Россию. К тому времени и граф Толстой кардинально перестроился и убедительно продемонстрировал преданность новому режиму. В СССР личная дружба и сотрудничество писателей окрепли. Алексей Николаевич часто бывает у Горького в Москве, в особняке Рябушинского, в подмосковной усадьбе Горки, он отмечает упорядоченность повседневного быта Алексея Максимовича, организованную плотным номенклатурным окружением. Стиль жизни здесь задавал главный чекист страны Генрих Григорьевич Ягода, увлеченный невесткой Горького Тимошей, а также другие высокопоставленные чекисты: А. В. Запорожец, А. Б. Халатов, П. П. Крючков и прочие. И Горькому, и Толстому это льстило — оба запросто общаются с военной, властной верхушкой, Горький щедро использует свои высокие связи для блага друзей, сводит Толстого с Ворошиловым, который, ссылаясь на авторитетное мнение вождя, советует писателю крупно показать роль Сталина в Гражданской войне в романе «Хождение по мукам». Атмосферу «литературных салонов» запечатлела часто бывавшая в семье Толстых художница Л. В. Шапорина-Яковлева в дневниковой записи 8 ноября 1933 года: «Толстой последнее время одержим правительственным восторгом. Через два слова в третье — ГПУ, Ягода, Запорожец и т. д. Ягода мне говорит… Я говорю Ягоде… А еще прошлой осенью Алексей Николаевич ругал Горького: там бывать невозможно, везде ГПУ. Ягода был мерзавцем, которого надо сместить. <…> Еще три года назад у Толстых во всех комнатах висели образа, ходили в церковь, а теперь — да здравствует марксизм».