Шаман

Успенская Татьяна

— У тебя острые коленки, — сказал неожиданно.

Она спрыгнула на землю, но, едва коснулась влажной травы, Олег поднял её и понёс. Близко-близко золотилась его щека. Лес снизу, запрокинутый, был совсем незнаком: ветки ёлок, лежащие плашмя, казались гладкими; розовели, складывались один на другой листья орешника.

Горький сдержанный плач вернул её в приёмную врача. Женщина нагнулась над сумкой, приставленной к креслу, на котором сидела Нина. Она очень молода, самое большее двадцать два года. Видно, никак, бедная, не может распрямиться,

взять сына за руку, выйти из комнаты: бесцельно перебирает вещи в сумке. Как ребёнок — лекарство, глотает слёзы.

— Н-но! — смеётся её сын.

Утешить… сказать, что ещё можно спасти мальчика от страшной, по-видимому, болезни. А если — нельзя?..

В незнакомой комнате незнакомого города у порога незнакомого врача впервые за полтора года забылась собственная боль. Нина погладила женщину и тут же крепко сжала плечо.

— Нельзя, не надо! — сказала строго, таким не похожим на неё голосом. — Никак нельзя.

Женщина благодарно улыбнулась Нине, но улыбка получилась жалкая.

Через минуту ни женщины, ни ребёнка в комнате не было, а от врача выходил полковник.

— Следующий! — раздался его громкий голос.

Нина закрыла глаза.

Прошло так много часов, что даже невесомая Оля тяжело давила сейчас на затёкшие ноги. Но пошевелиться, переменить позу было невозможно.

«Спаси Олю. Пожелай что хочешь. Спаси Олю. Возьми меня вместо неё. Спаси Олю», — молитва творилась без усилия, жила в Нине привычно, как кровь.

— Ваша очередь.

Оказывается, её зовут: голос прозвучал прямо над ней. Нина открыла глаза. Пляшут чёрные точки. Что она должна делать? Где-то шумит вода. Или звучит музыка.

— Ваша очередь, — повторил настойчивый голос.

Проявились люди — за столом, на зелёном диване. Незнакомые люди. Проявился полковник. Смотрит на неё. Он весь блестит довольством. Блестят седые густые волосы и щёки — делают его моложавое лицо ещё более значительным. Блестят пуговицы на кителе, ботинки.

— Моя?! — переспросила она. Слабость вязала рот. Прошло, наверное, минуты три, прежде чем осознала, где она, и смогла позвать Олю: — Проснись, доченька.

С трудом сделав затёкшими ногами первый шаг, вспомнила, что снова не посмотрела отчество врача, но смотреть уже было некогда, и она решительно шагнула к двери с солнечным поддоном. Распахнула её перед Олей. «Только спаси!» — привычно стукнуло сердце.

Оля медлила, и Нина вошла первой.

Глаза, чёрные, огромные, впились в неё с необычайным любопытством, заставили остановиться на пороге. Солнечный свет — из них — проник в Нину, пролился в ноги, согрел их, от пальцев ног вверх пошло тепло, точно Нина постепенно входила в тёплое море, тёплый лёгкий обруч обхватил голову, тепло залило плечи, грудь.

— Мама, ты что?

Нина шагнула в комнату.

Потом она будет гадать, что же так подействовало на неё в эту минуту: солнце, стоящее прямо в окне, ослепившее её, или такой же яркости и силы взгляд врача. Преодолев странную расслабленность, Нина сказала:

— Дочь больна. Помогите.

Глаза не отпустили: подробно осмотрели её родинку, её шею, её безвольно висящие руки, её тяжёлые, налитые слабостью ноги, снова ощупали шею, родинку, сказали:

— Лечиться нужно тебе. Срочно. Иначе будет поздно.

Да, голос шёл от глаз, низкий, сильный.

Она хотела освободиться от него, такого неожиданно назойливого и тревожного, хотела сказать, что вот Оля… но ничего сказать не успела. Глаза остановились на Оле сами.

— Рвоты? Сильно похудела? — Врач подошёл к Оле, наклонился, одной рукой приобнял её сзади, другой — провёл по её животу, не провёл, а сделал несколько лёгких, странных движений, точно что-то вправлял! Отошёл, снова впился солнечным взглядом в Нину. — Ерунда, через неделю, самое большее через десять дней девочка будет в порядке. Лечиться нужно тебе.

Нина попятилась в распахнутую дверь. Лишь очутившись в низком кресле, пришла в себя.

Если Варя ему не звонила, значит, в самом деле, колдун.

— Мама, я хочу в уборную, — зашептала ей в ухо Оля. — И есть очень хочу.

Нине бы обрадоваться — впервые за долгую болезнь Оля сама запросила есть, но Нина лишь равнодушно кивнула, мол, иди сама ищи эту уборную, и осталась неподвижной. По спине стекал холодный пот, крутились перед глазами лица. Но это был не страх, это было избавление. Оля будет жить, а она скоро навсегда соединится с Олегом.

— В кухне сидит бабушка. Пойдём. Я сказала, что мы из Москвы и очень голодные! Мама, стало так легко в животе! — Оля улыбалась совсем как здоровая, показывая щербинку между верхними зубами, тянула Нину за руку, и Нина покорно встала, пошла мимо людей, мимо плотно закрытой двери врача — за дочерью. От слабости дрожали ноги, болело под мышками, и кости болели, хотелось лечь, вытянуться, хотя бы на минуту.

— И-и, молодые, — встретила их пожилая женщина, растягивая слова. — Как вас зовут? Ниной? У меня была сестра Нина. Уж померла, бедная. Садись, садись, доченька. Вот и чай поспел! — На весь дом свистел чайник.

Нина продолжала стоять.

— А меня зовут Александрой Филипповной. Я смолоду вдова и всю жизнь проработала на заводе, потому что нужно было поднять двоих. А вы что же, с дороги и не сказали?! Это мы сейчас мигом поправим. Кофе или чаю?

Нину вдруг замутило, она прижала обе руки ко рту.

— Вам плохо? — испугалась женщина, сияла с полки жестянку, раскрыла. — Понюхай-ка скорее. Сейчас, сейчас полегчает. Это с дороги, это с усталости.

— Мама, что с тобой?

— Сейчас полегчает, — повторила Александра Филипповна. — Уж тут такие плохонькие бывают, а поднесёшь им — приходят в себя. А теперь вот это выпейте!

Нина очнулась. Лекарство и сладкий запах травы промыли голову и грудь.

Как болит тело! Оно распалось на отдельные боли! Каждый волос болит, кости болят, под мышками болит.

— Мамочка, тебе лучше? — Оля вцепилась в Нинину руку. — Скажи что-нибудь, мне страшно.

Оля будет жить. Это главное. Нина сжала узенькую Олину руку.

А потом они втроём пили чай. Александра Филипповна разлила его в большие кружки с толстыми, уютными ручками. Нина достала из сумки шоколадный набор, который сунула ей Варя.