Шаман
Шрифт:
«Как же я могла забыть про Олю? Взяла и сошла с ума! Никто, кроме Оли, мне не нужен. Хватит. Через два дня, лишь кончатся Олины массажи, мы уедем! Я же люблю только Олега, только Олега…» — повторяет она, точно заклинание. Но даже это магическое имя «Олег» звучит в ней, словно через вату. Олега нет. Нина вспыхнула — ощутила Кешины руки на своей шее.
— Мама, ты не думай, я всё понимаю. Ты — молодая, тебе нужна личная жизнь. И дядя Кеша вполне хороший. Он — добрый.
— Что? — Нина останавливается. — Что ты сказала?
Оля смотрит на Нину глазами Олега.
— А
— Что ты, Оля, говоришь? Мы через два дня вернёмся домой. И сразу поедем в Балашиху. Будем кататься на лодке. А захотим, махнём к морю. Или наконец на Селигер. Вот увидишь, через два дня и тронемся.
— Ты меня не обманывай, мама. — Оля качает головой. — Никуда мы через два дня не тронемся, потому что нам с тобой этого не надо. Мы с тобой ещё здесь поживём.
Нина не замечает, куда они идут, её ведёт Оля, крепко поддерживая под локоть.
Ещё совсем недавно Оля была маленькая, беспомощная, зависимая во всём от неё, была ребёнком в их маленькой семье.
Они устраивали музыкальные вечера. В субботу или в воскресенье Олег собирал толпу. Толпа — это Илья с Варей, Кнут и родители Нины. Все приходили торжественные, праздничные. После ужина Олег просил:
— Тряхнём стариной, а?
Тряхнуть стариной означало сесть за фортепьяно.
Так и стоит оно в их с Олегом комнате. Бежевый, легкий инструмент из Германии.
Песни пришли к ней благодаря Илюше.
Его голос и сейчас звучит:
— Ты думаешь, ты живёшь одну, свою, жизнь? В тебе сто миров. Больше. Ты сама себя не знаешь. И талантов своих не знаешь. Гены прадедов. Гены твоего предка тысячелетней давности… Однажды они в тебе проявятся обязательно. Слушай-ка, в тебе воет волк! А теперь ветром гонится песок, песок посвистывает вместе с ветром, слышишь?
Одержимый, фанатичный, Илья не мигает, ее, Нину, он сейчас не видит. Мелкие чёрные точки зрачков окружены серой непроницаемой водой.
— Слушай себя, обязательно слушай себя!
Останется Нина одна, закроет ладонями уши, слушает себя: как в ней гудит прошлое, звенит антенной настоящее.
Неловкая, непонятная, незнакомая мелодия… песня не песня, речитатив…
Слова соединились с мелодией не сразу. Не сразу на суд близких отдала свои странные «опыты». Ей больше нравилось играть им чужое, проверенное, всегда одинаково тревожное и любимое: «Тёмную ночь», «Бьётся в тесной печурке огонь», «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», «Ваше величество женщина…», «Атланты»… Но отец и Олег просили её песен. Иногда целый вечер под дрожание свечей, под стук Олиных ложек по столу, под свист Ильи без счёту и времени пела.
— Мама! Я прошу, у дяди Кеши есть пианино, — нетерпеливо повторила Оля.
Сорвав с волос ленту, Нина взмахнула головой — лёгкие, богатые волосы упали свободно на спину и плечи.
— Мама, какая ты у меня красивая! — Восторженный голос Оли зазвенел на всю улицу.
Так говорил и Олег: «Какая ты у меня красивая!» «Я — курносая, — отвечала Нина. — Разве курносые бывают красивыми?» Олег смеялся.
Солнце розовым вечерним светом плавило Улан-Удэ, запылившаяся зелень деревьев устала за длинный жаркий день и поникла, асфальт жёг ступни сквозь подошвы босоножек.
Оля хочет, и пусть сегодня она, Нина, будет красивой! Ей снова двадцать!
Нина подхватила худенькую девчонку, закружила — прямо посреди улицы, не замечая прохожих. Да, она будет сегодня петь. Как давно она не пела! Полтора года. Отпустила Олю. И неожиданно, как бывало раньше, давным-давно, в ней вспыхнула строфа: «По раскалённым углям босиком — в великой боли и в великом трепете…» — зазвучала мелодия, и Нина забыла обо всём на свете. Она ворвалась в дом — лёгкая, всесильная, свободная от Кеши — сама по себе, человек.
Из кухни доносились мужские голоса. Прекрасно, у Кеши гости. Это кстати.
Стремительно подошла к инструменту, подняла крышку, и уже без её ведома пальцы припали к клавишам, нога — к жёсткому языку педали и на волю вырвались слова.
— По раскалённым углям босиком! — Голос связывался со звуками инструмента. Рассыпавшиеся по лицу и плечам волосы летели к клавишам, горели. Жала на педаль нога, бежали пальцы: «Тебе, Олег, тебе!» — В великой боли и в великом трепете!
Не опустошение, не горечь — жизнь! Волосы обжигают лицо. На мгновение она оборвала песню — поправить их, вздохнуть — глотнуть свежего воздуха. Увидела Кешу, ещё двух мужчин, скользнула взглядом по каждому и рассмеялась — чужое, случайное, не её!
Сама по себе началась песня — любимая Олегом:
Мне нравится, что вы больны не мною…
И следом ещё одна:
А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят, как половицы… —
реквием по Олегу.
— Нинка?! — удивлённо-восторженный возглас.
Откинув с лица волосы, Нина открыто разглядывает мужчин. Один, чёрный, заросший, полный, — громаден и добродушен. Наверное, это и есть Жорка. Он уставился на неё изумлёнными круглыми глазами. А у второго, длинного, худого, — прозрачные лезвия глаз. На Кешу Нина не смотрит. Кеша ей не нужен. Кешу она больше не увидит.
— Концерт по заявкам окончен, — говорит насмешливо.
— Оказывается, ты — ведьма. У тебя горят глаза.
Она снова сдержалась, не посмотрела на Кешу. Она сама по себе, она останется человеком.
— Горят! — откликнулась эхом, встала, чтобы пойти на кухню: она очень хочет пить!
— Не пущу, Нинка! — Кеша встал на пути.
Она смеётся, отворачивается от него.
— Мама, ты сейчас очень красивая! — Олин голосок приходит на помощь. Олина прохладная рука трогает её щёку. Кеша отступает.