Шанхай. Книга 1. Предсказание императора

Пока солнце садилось за темневшие на горизонте тучи, в прекрасных, но обычно безлюдных предгорьях Хуашань сгущались тени. В разлившемся сумраке тысячи и тысячи воинов мятежной армии готовились расставить ловушку, в которой закончится жизнь самого могущественного человека, какого когда-либо знал мир, — Циня Шихуанди, [1] Первого императора Китая.

Деревенский рыбак рысцой бежал к дальней стороне наполовину замерзшего горного озера, где в подводных садках должны были зимовать великолепные угри. Приблизившись к свободной ото льда воде, он увидел, что она замутилась от крови. Женщины, извиваясь, ползли вверх по ледяному склону и одновременно рожали, а здоровые и сильные мужчины, бултыхаясь в воде, впивались зубами в тела собственных новорожденных чад, отрывали от них куски плоти и с жадностью проглатывали. Рыбак, онемев от изумления, наблюдал эту сцену, потом поднял взгляд к темнеющему небу. Около продуваемой всеми ветрами горной тропы горбатая крестьянка сбивала намерзший лед с простыни, которую, выстирав накануне вечером, повесила сушиться на бамбуковый шест. Хотя простыня за ночь промерзла, на ощупь она была теплой. Еще дальше, у подножия горы, беззубый старик, зажав большим и указательным пальцами свой ночной горшок, поднес его к носу. К его удивлению, фекалии оказались такими же свежими, как вчера, когда он исторг их из себя. Он выплеснул содержимое горшка на землю и заглянул в него. Потом посмотрел на черные тучи, понюхал воздух и, повернувшись, бросился бежать.

Крестьяне всегда чувствуют запах озона, который предшествует переменам.

Но, разбежавшись по лачугам, прижимая к себе своих детей, они не знали, в чем суть грядущих перемен. Не знали об этом и войска мятежников. А перемены надвигались с верхнего плато Хуашань, Священной горы. Их замыслил и готовил к осуществлению сам прославленный Цинь Шихуанди.

— Вы думаете, что я лишился разума, — хриплым шепотом проговорил Первый император Китая. — Вы, все трое, думаете, я выжил из ума. Будто меня в разгар зимы заманили на эту одинокую горную вершину, чтобы…

Его голос угас. Несколько мгновений Цинь Шихуанди смотрел на скрытый лозами вход в пещеру. Затем сделал глубокий вдох и медленно выдохнул.

Его дыхание, превратившееся в струйку пара, овеяло лица трех людей, которым император доверял больше всех на свете, Троих Избранных: личного Телохранителя, главного Конфуцианца и Цзян, любимой наложницы.

«Какие думы сейчас бродят в ваших умах? Какие чувства борются в сердцах?» — подумал он, но сразу отбросил эти мысли, поскольку знал, что в чужую душу не заглянешь и чужие раздумья по лицу не прочтешь.

Император воздел руки, отчего морские ракушки, которыми были украшены его шелковые одежды, мелодично зазвенели. А затем громко заговорил:

— Неужели вы можете думать, что я, который построил Великую стену, я, который получает дань от варварских земель, расположенных далеко на западе, жестоких царств на юге и высокомерных жителей острова Ниппон, я, который впервые объединил Срединное царство, выжил из ума?

Конфуцианец отметил про себя любопытное изменение в манере Первого императора изъясняться. Тот больше не говорил в напыщенном стиле древних писателей. Теперь его речь была сжатой и конкретной. И что более важно, мысли не метались, как это бывает свойственно человеку, который с одержимостью безумца ищет секрет вечной жизни. Сейчас император рассуждал логично и связно, как и положено правителю, который построил длиннейший в мире рукотворный канал, соединивший реку Янцзы и Пекин, сделал письменность единой для всего народа черноволосых, [2] положил начало новому порядку подбора высших сановников, позволившему создать первую в мире идеально организованную систему государственного управления. Сейчас перед ним стоял Первый император, которого он знал еще молодым, а не тот, что сжигал конфуцианцев вместе с их книгами. Он сам наблюдал это безумие и написал о нем в своем тайном дневнике.

— Неужели вы смеете предполагать, что я повредился умом, стал сумасшедшим? Что я привел вас в это тайное место, дабы найти ответ на шарады лекарей-шарлатанов или безумных ученых — вроде камня, который дарует вечную жизнь? Вы и вправду считаете, что именно поэтому мы стоим здесь и дрожим от холода, в то время как войска мятежников уже окружают гору? Неужели вы так думаете?

«Да, — мысленно ответил Телохранитель, — именно так я и думаю. Все началось с твоего сумасшествия. Безумия внутри безумия, соблазнительные нити которого выскользнули из-под запертых дверей твоих покоев и потянулись во внешний мир».

Но при этом безумие Циня Шихуанди, императорское безумие, каким-то образом навечно привязало всех их к нему. Но тогда они этого не понимали. Они лишь видели, как он, будто лунатик, блуждает ночью по дворцу, слышали его ночные крики, когда в темноте он требовал света и вопил: «Найдите его! Принесите его мне немедленно!» А теперь еще новые приказы: обездвижить двух носильщиков и разрезать плоть этих мужчин таким образом, чтобы «их кровь привела к свету, которому быть вовеки».

Солнце, спустившееся к горизонту, спряталось в густой перине облаков, и свет мгновенно потух. Внезапно огромные облака забурлили, пришли в порывистое движение и стремительно полетели к северу.

Цинь Шихуанди смотрел вверх, восхищаясь тем, как быстро они несутся. Вскоре небо стало совершенно чистым. И спокойным.

«Словно какое-то божество очистило небо своим могучим дыханием!» — подумалось императору.

Но тут холодный ветер, родившийся в пустыне Гоби, ринулся на гору и бросил длинные пряди напомаженных волос императора ему на щеки. К завыванию ветра добавился шелест его длинных одеяний.

Наложница Цзян плотнее закуталась в вязаную шаль, но холод, будто злой любовник, проникал внутрь, причиняя боль. Она взглянула на своего последнего неласкового любовника — Циня Шихуанди, вспомнила его въедливые, требовательные наставления, как найти священную реликвию, и невольно поежилась. Новое безумие!

Первый император повернулся лицом к рвущемуся в пещеру холоду.

— Даже природа в гармонии с моими намерениями, — тихо сказал он и хотел было улыбнуться, но сдержался.

У западного подножия горы, взволнованная резко подувшим холодным ветром, беспокойно затанцевала низкорослая монгольская лошадь, на которой восседал генерал мятежных войск.

«Ветер пустыни, — подумал тот. — Ветер безумия».

В его левом глазу навернулась, а затем скатилась слеза. Дефект глазницы — уродство, бывшее и у его отца, и у деда, — не позволял веку полностью закрываться, поэтому любой порыв ветра вызывал слезы. Это бесило генерала.

— Наши люди на месте? — спросил он, повернувшись к адъютанту.

— Да, генерал.

— Они знают, что делать?

— Как вы и приказали: убить любого, кто будет спускаться со Священной горы, едва только его заметят.

Мятежный генерал уже хотел было сварливо возразить, что горы эти вовсе не священные, но его отвлекло ржание лошадей, неожиданно раздавшееся сзади. Незнакомый ветер пустыни напугал животных.

— А ну-ка тихо! — проревел он. — Каждый должен держать свою лошадь в узде, иначе — конец! Цинь Шихуанди либо насмерть замерзнет на этой горе, либо будет убит, когда станет с нее спускаться. Нынешней ночью его гнусность погибнет вместе с ним и его соратниками!