Шанхайский цирк Квина
Шрифт:
Отец Ламеро известен тем, что у него много молодых друзей-японцев, которые ему доверяют и сделают все, о чем бы он ни попросил. Для общего блага японцев и китайцев – не примет ли он на себя труд создать систему доставки информации?
Облегчение людских страданий было делом жизни отца Ламеро. Он сразу согласился сделать все, что сможет. Остаток дня Квин объяснял ему методы работы.
Сведения будут поступать к Ламеро зашифрованными, в виде микрофильмов, вместе с указаниями, куда их следует доставить, в Шанхай ли или в Мукден. В целях безопасности Ламеро будет иметь дело только с Квином, а курьеры – только с Ламеро. Квин не будет знать, кто эти курьеры. Ламеро не будет знать, откуда Квин добывает информацию.
Курьеры будут доставлять микрофильмы в определенные места, а не лично связным, – тоже из соображений безопасности. В назначенный час в определенный день нужно будет класть капсулу за зеркало в туалете одного мукденского ресторана. Или прикреплять ее под крышкой сливного бачка в туалете одного шанхайского бара. В Мукдене и Шанхае курьеров будут ждать другие капсулы, которые нужно доставить в Токио.
День кончился. Пикник подошел к концу. Молодой Квин сказал, что им осталось только придумать кодовое название для их сети.
Аджар, улыбаясь, подал голос.
Я здесь сегодня не сделал ровным счетом ничего, сказал он. Позвольте мне хотя бы внести предложение. Вам не кажется, что название «Гоби» отлично подойдет?
Все трое пожали друг другу руки и сняли противогазы.
Туалеты, прошептал отец Ламеро, вечно эти туалеты. Из-за того приспособления, которое я разработал для курьеров. Каждая мыслительная система оперирует собственными определениями, даже вегетарианство, мед и яйца исключить из рациона.
Квин кивнул.
Святой отец, а вы знаете, что Герати утверждает, будто он нашел отчет об этой сети в материалах Кемпейтай после войны?
Герати? А разве он выжил в войну? Я-то думал, что он умер в Шанхае.
Он сбежал на Филиппины, а потом вернулся и начал работать на оккупационные силы.
И он все еще жив?
Да.
Трудно в это поверить. Я и подумать не мог, что кто-то все еще жив.
Но, святой отец, я не понимаю. Герати уничтожил отчет, чтобы американцы не увидели его, но ведь американцы как раз выиграли войну у японцев. Зачем скрывать это от них?
От них или от кого-то еще, какая теперь разница? Действие в пьесе Но происходит, когда никто не двигается. Прошлое превращает императоров в попрошаек, клянчащих маринованные огурцы у сильных мира сего. В свое время рис рос вдоль дороги – там, где теперь только забытая подпись, исчезающая с затрепанного пергамента, потерянный знак на обочине тринадцатого века. Двадцатые были лучшим временем в моей жизни – тогда все это еще не случилось. Тогда они играли для меня прекрасную музыку, музыку столь редкой красоты, что она соблазнила богиню солнца выйти из пещеры; ее играл и пел тихим, спокойным голосом сын сапожника, он пел на своей скамье эпическую песню о драконе, пришедшую к нам от лопарей. У меня были кошки и цветы Токио, но в тридцатые они расставили пушки вокруг храмов, они решили не обращать внимания на то, как рис действует на кишечник, и пошли на войну, и вскоре цветы исчезли, и мои кошки исчезли, и Легион тоже исчез. Знавали вы Илью? Знавали богиню солнца или сына башмачника? Их больше нет, и нет больше пятничных вечеров. Все, что я знал, ушло.
Старый священник повернулся. Он смотрел на дождь, стекающий по оконным стеклам.
Я больше не мог собирать здесь легионеров, для них это стало небезопасно. Мне приходилось встречаться с ними тайком и в страшной спешке, за надгробными камнями. Мне приходилось тайком красться по городу, исчезать и вновь появляться, умирать на пороге и воскрешать себя в лунном свете кладбищ. Похоже, больше мне ничего не оставалось, так что я смирился. Я стал призраком. И Квин тоже стал призраком. Идеалист, он стал жесток и неуверен в себе, я видел это по его глазам. Вы не понимаете, говорите вы? Теперь это уже неважно. Больше нечего понимать.
Отец Ламеро встал. Он смотрел в окно.
Чем все закончилось, святой отец?
Закончилось? Как может хоть что-то закончиться, когда царство Пресвятой Девы вечно? А Квин поехал в Шанхай и больше не вернулся.
Когда?
Как раз перед тем, как началась мировая война, но что можно сказать с уверенностью по прошествии стольких лет? Пушки расставили вокруг синтоистских храмов в девятьсот пятом.
А знает ли кто-нибудь, что с ним случилось?
Была одна женщина, она однажды играла на кото, которому тысяча лет, играла неописуемо нежно – однажды весенним днем в Камакуре. Она могла оказаться в ту пору в Шанхае, но я не уверен. Я дам вам ее имя.
Только она?
Отец Ламеро перешел в переднюю. Он открыл входную дверь и вытянул руку. Он написал что-то на листке бумаги, а потом посмотрел на капли дождя на ладони. Глубокие морщины залегли вокруг его глаз.
В Цукидзи, прошептал он. Найдите там гангстера. Прощайте.
Дверь закрылась. Квин пошел по улице под дождем, читая то, что было написано на бумаге. На одной стороне – Мама, Гостинаяи адрес. На другой – без адреса, только имя, Кикути-Лотман.
Кикути-Лотман, должно быть, гангстер из Цукидзи – района рыбного рынка в Токио. Мама, должно быть, та женщина из Шанхая. Рядом с именами были две стрелки, указывающие в разных направлениях.
Падал дождь, и Квин смотрел, как подпись императора растворяется у него в руках.
Мия сидела в кухне, нарезая репу. Местные торговцы, которые не знали ничего о ее предках, были уверены, что это чахотка, перенесенная в детстве, замедлила ее рост и сделала карлицей. Но все было не так. На протяжении многих поколений все мужчины в ее семье были крохотные и всегда тщательно брали в жены крохотных женщин. То были актеры Но, которые специализировались на трудной роли принцессы.
В полном согласии с традицией преданной Но семьи эти строгие дисциплинированные мужчины передавали свое сценическое имя от одного поколения к другому. Отец Мии был тринадцатым актером, носившим его. Поэтому, когда в девятьсот пятом родилась она, он и не заметил. Он посвятил свою жизнь театру Но, а на сцене не было ролей для женщин.
В шестнадцать Мия сбежала из Киото, чтобы выйти замуж за художника, и этот страстный порыв принес ей те немногие минуты счастья, которые ей вообще суждено было узнать в жизни. Ею овладела романтическая мечта: что она может и сама стать художницей, как он, в западном стиле, писать маслом, а не углем, – но оказалось, что у молодого мужа вечно не хватает времени, чтобы учить ее. Его мучила чахотка, и через год все закончилось. Она вернулась домой с двумя дарами любви – с ребенком и туберкулезом.