Шантаж
Шрифт:
Аким аж поперхнулся. Дурак я, дурак. И не по делу, и не по месту — ну нельзя такое владетелю перед людьми его говорить! Но меня заело. А тут ещё одно в глаза бросилось: мы идём вдоль левого берега вверх по реке. Левый борт — к стержню. Речка не велика, лодка… ну, не каноэ, широкая. Корыто. Проще — на левом борту грести надо сильнее, течение встречное сносит. И всех моих людей именно на этот борт и посадили.
— Что ж это ты, Аким Янович? То хвастал: я, де, сотник славный. Я, де, сотню свою в великие битвы водил, науке воинской выучил. А тут и десяток гребцов рассадить правильно не можешь. Или плесень болотная последние мозги выела? А ну-ка, мужики, перелезьте!
Я на носу сижу, в голос проповедую.
Я — дурак, так нельзя. Лобовой наезд, без предоставления ясного пути отступления оппоненту «с сохранением лица»… Тогда уж надо добивать до конца. Кого добивать?! Акима?! А как с нашим делом в Елно? Я же там — «никто» и звать меня — «никак». Сейчас мой батюшка родненький ка-ак ответит… И будет чётко по Беку.
В «Волоколамском шоссе» Бек описывает свои первые бои осенью 41. Посмотрев на тактику немцев, и следуя генеральной директиве: «уничтожить до последнего вражеского солдата», он размещает подразделение своих бойцов на пути вероятного отхода противника. Расчёт оказывается абсолютно правильным: очередная немецкая рота натыкается на его батальон, откатывается в предполагаемом направлении, натыкается на засаду и… Оказавшись зажатыми между двумя группами красноармейцев, немцы не разбегаются беспорядочно, а, наоборот, концентрируют огонь на обнаружившемся препятствии. Используя превосходство своего автоматического оружия, они буквально расстреливают засаду, «секут автоматными очередями» и уходят. Бек был очень огорчён потерями. И сделал для себя вывод. Пути отхода серьёзного противника надо использовать для максимального нанесения потерь, но не перекрывать наглухо, оставляя возможность, надежду на выход.
Аким оказался умнее, чем я — не стал устраивать скандал с визгами и криками. Но сумел «сохранить лицо»: пересадил не всех. Сухана, как самого выносливого, и Чарджи, как самого… по правде сказать — нелюбимого, оставил на месте. Подождал — не начну ли я вякать?
«Хорошие игроки — три раза дураки» — народное карточное наблюдение. Я — не «хороший». Два раза почувствовал себя дурнем за каких-нибудь пять минут — и хватит, стыдно постоянно дурнем быть. Завернулся снова в овчинку и спать. Убаюкивает.
«Мы на лодочке катались. Да на лодочке чужой И гребли, и поругались. Не качай, дед, головой».…
И вновь вынужден я попенять моим со-братьям и со-сёстрам по цеху попадизма, авантюризма и, да будет позволено мне так сказать, фэнтайзизма. За удивительное невнимание к деталям реальности бытия в их персональном Зазеркалье. Замечу сразу же, что и Льюис Керролл, и Александр Дюма-отец не считали для себя зазорным обратить внимание читающей публики на мелочи повседневного существования, оказывающих немалое влияние на душевное состояние персонажей и разворачивание сюжета. Касается это в полной мере и такой специфической области жизненных обстоятельств, как способ транспортировки героя повествования к месту обсуждаемых событий. Будь то кроличья норка для Алисы или непрерывная четырнадцатичасовая скачка из Кале в Париж у Д'Артаньяна. Посему и я полагаю уместным сообщить благосклонному читателю некоторые географические сведения об этом моём первом речном походе.
Первый день я нагло проспал. Очухался только к вечеру, когда стали искать место для ночёвки. Просто на берегу не встанешь — мокро. Дождь, наконец-то, закончился, но на берегу, куда не ступишь — везде чавкает. Хорошо бы селение какое-нибудь найти. Есть, конечно. Но не на берегу. Селища ставят на высоких местах, потому что в половодье река сильно поднимается. Соответственно — на вершине склона борта долины. От берега до жилья — верста болотины.
Аким и говорить со мной не хочет. Встал да пошёл. Молчки. Мужички его — хотули свои похватали и следом. Как гусиный выводок. И мои потянулись. Хоть ночь в сухом провести. Хорошо — спросились. Ладно, ребята, я не гордый. Хотя и почти недо-боярич, но могу и посторожить. Сухан, естественно, со мной. Аким ещё и кормщика своего оставил. Боится он, что ли, что я с лодкой убегу? Вот этот «рыбачок в возрасте» и ввёл меня в курс здешней транспортной географии.
Как неоднократно было уже сказано (и будет повторено — потому как правда!) транспорт на «Святой Руси» — речной. Для меня по прошлой жизни река — это что-то под мостом:
«Гривою седой над землёй облака, Дробью под мостом отозвалась река». Отозвалась — и ладно. Теки себе дальше.Прекрасные и правильные для моего прежнего времени строки:
«Там где пехота не пройдёт И бронепоезд не промчится, Угрюмый танк не проползёт, Там пролетит стальная птица»здесь звучат наглой ложью. Ввиду отсутствия «гнездовий» этих самых «стальных птиц». РЖД, Аэрофлот и Минтранс… Ну, понятно. На вопрос:
— Какой идиот так построил дорогу?
Всегда следует однозначный ответ:
— Господь Бог.
Две основные здешние реки, Десна и Угра текут в противоположных направлениях. Десна — на юг, потом на юго-запад. Угра — сперва на север, потом поворачивает к востоку. Геологи вообще считают Угру аномалией в системе здешних реликтовых русл. Так и пишут: направление её течения неестественным образом изменилось на противоположное. «Мы считаем экзарационным и переуглубление долины пра-Угры, поскольку ни флювиальная, ни гляциофлювиальная эрозия не могли создать перепад высот 50 м, не говоря уже об уклоне, обратном уклону ложа ледника».
«Экзарационный» означает — созданный ледниковым выпахиванием.
«Аккумуляция последующих ледников и эрозия талых вод изменили уклон ложбины на обратный, и Угра, вслед за талыми водами, воспользовалась этим участком… На стадии деградации ледникового покрова потоки талых вод, постепенно врезаясь, спроектировались на ложе, образуя неглубокие, но широкие ложбины».
Гипотеза о применении атлантами или пришельцами высокоэнергетического оружия для изменения русла реки Угра пока активно не обсуждается. Очевидно, исключительно из-за отсутствия следов взлётно-посадочной полосы виман древних индусов. Ну, двадцать первый век ещё только начался — найдут.
Казалось бы — а нам-то что? Ну, была здесь какая-то странность в то ещё Московское время. «Время Московское» — это не только про часовые пояса. Это ещё про московское оледенение, прерванное одинцовским потеплением. Случилось «время московское» задолго до появления и Москвы, и Одинцово. Сколько-то там миллионов лет. Но и для «Святой Руси», и в начале третьего тысячелетия — всё ещё влияет на жизнь живущих в этих местах. Все реки этого края текут в очень широких, «с чужого плеча», долинах. В старых, пропиленных ещё в ледниковом периоде. Будто китель с погонами и орденскими планками погибшего отца на плечах маленького сына. Поэтому очень простая, без системы террас, широкая и плоская пойма. Которая легко затопляется от края до края при каждом, даже небольшом подъёме воды. А в остальное время — болотина с кустарником и мелколесьем. Вплоть до «отцовских погон» — до древнего борта долины исчезнувшей реки.