Шантаж

Жиру Франсуаза

Словом, он начинал философствовать о закате Запада. Выступая однажды перед молодежью и демагогически льстя ей, он услышал ропот, свидетельствовавший о том, что в данной аудитории этот прием не проходит. Отбросив написанный текст, он сумел овладеть вниманием зала с помощью одной из тех импровизаций, пустоту которых скрывали четкие формулировки. Но совершив потом акробатический трюк, он должен быть признать, что понятия не имеет о молодежи своего времени, не знает ни одного из ее лидеров, не понимает ни морали ее, ни целей, ни вкусов, ни — хотя

это было уже второстепенным — ее языка.

Возвращаясь с того собрания, он разговорился с шофером. Тот немного успокоил его, рассказав, что сын готовится к поступлению в Политехнический институт и доставляет ему, как и дочь, одни радости. Но когда тот же вопрос о молодежи он задал одному из ближайших своих советников, тот стал уклоняться от прямых ответов. Президент переменил тему разговора, а позднее вспомнил, что кто-то рассказал ему о весьма огорчительном поведении отпрысков этого достойного члена Финансового управления.

Он попросил организовать «обед с молодежью». Тщательно отобранные, как и старые дамы, когда он пожелал встретиться со старыми дамами, или врачи, когда ему захотелось пообщаться с ними, восемь мальчиков и две девочки пообедали с ним, сфотографировались, но ему так и не удалось вырвать у них ни единого неожиданного замечания или крика возмущения.

Возвращаясь к себе в кабинет, он обратился к советнику:

— И это французская молодежь?

— И такая тоже есть, господин президент, — рассудительно ответил ему советник, чьи дети были совсем другими.

— Я в их возрасте… — начал было он и осекся. Тогда вокруг шла война. Не хватало еще, чтобы он начал говорить «А в мое время…».

— В их возрасте, — сказал он, — я бы тоже стеснялся.

И внезапно почувствовал себя старым. Война? Похоже, она будет снова. Подсознательно он начал сомневаться в способности культуры победить инстинкты, а стало быть, в самой цивилизации, хотя в публичных выступлениях неизменно говорил обратное.

Одним словом, Кастор переживал трудный момент. Единственное, что его поддерживало, это ненависть к тому, кто в его собственной партии готовился занять его место, соперник, чья ответная ненависть была разве что не сильнее его собственной: ведь к своим всегда испытываешь особую неприязнь. В давние времена при таких обстоятельствах один убивал другого. Теперь приходилось прибегать к более изощренным способам, но они действовали куда медленнее.

Всему этому Кастор как раз уделял значительную часть своего времени, когда внезапно всплыла Клер, а с нею дело о красном бумажнике. Вначале он решил, что тут кроются козни оппозиции, но затем стал подозревать кого-нибудь из анархистов, которыми и воспользовался его потенциальный, давно выражающий нетерпение соперник.

Он ехал к Клер, решив добиться ее поддержки на случай, если письмо появится в услужливых газетах.

На сей раз, открыв ему дверь, она позволила себя поцеловать, но как-то пренебрежительно, и он это сразу почувствовал. Кастор сделал ей комплимент — как она красива! — согласился выпить рюмку вина, которую она ему рассеянно предложила, выразив восхищение по поводу отделки квартиры, которую он помнил… Ты помнишь?

Она весело отвечала ему, забравшись на диван и поглаживая расположившегося в ногах мурлыкающего Красавчика.

Кастор почувствовал, что она готова к обороне, и стал нащупывать в ее позиции слабые стороны.

— Расскажи мне о нем.

— О ком? — спросила Клер.

— О твоем сыне.

О его рождении он узнал когда-то по открытке, в которой рукою Клер была написана фраза из «Короля Лира»: «О боги! Поберегите незаконнорожденных!»

— Он не живет с тобою?

— Нет.

— Как его зовут?

— Как и тебя.

— Как он выглядит?

— Высокий и красивый.

— Значит, он похож на тебя?

— На тебя тоже.

— У тебя нет его фотографии?

— Нет.

— Хорошо, — сказал Кастор. — Очень хорошо.

Он щурится, как Красавчик, собирающийся прыгнуть за птицей, пришло ей в голову. Кастор поморщился от боли.

— У тебя нет аспирина? — спросил он. — С некоторых пор меня снова одолевает боль в ноге.

Такие признания прежде никогда не срывались с его уст. Может, хочет вызвать ее сочувствие?

— При твоей работе это не очень приятно, — сказала она, отправившись за таблеткой и водой.

Слово «работа» всегда не нравилось Кастору. Он предпочитал «мои обязанности» или «моя миссия».

Вернувшись, она прикоснулась губами к его виску — «бедняжка»… Ему понадобилось все его самообладание, чтобы не расслабиться.

— Итак, ты знаешь, в каком состоянии наши дела.

Истории с распашонкой она, оказывается, не знала.

— Я намерен распустить слух, будто мне всерьез досаждают, — сказал он. — Пусть продолжат свои глупые игры, если тут, конечно, не кроется какой-то план… Ну, а как ты поступишь, если они опубликуют это письмо?

— Я? Никак. Да и с чего бы?

— Потому что станут искать, кому я писал, и выйдут на тебя. Мы не афишировали наши отношения, но об этом все же было многим известно. Точно так же несложно установить, когда я ездил в Японию.

По мнению Клер, она сделала все и даже больше того, чтобы никому не доставлять хлопот, что она решила в нужный момент все рассказать сыну — поэтому-то и хранила то проклятое письмо. Если же кому-то придет в голову копаться в этих давних делах, она это как-нибудь переживет.

Кастор заволновался: нет-нет, надо решительно все отрицать! Со своей стороны, он берется доказать, что это фальсификация, подделка его почерка, попытка его скомпрометировать — он привлечет специалистов, и тогда все кончится чистым пшиком, но при условии, если твердо держаться своей версии.

Нет, отвечала Клер. Естественно, скандал ее нисколько не радует, она даже приходит в ужас при мысли, что станет его героиней, более того, что в нем окажется замешан ее сын, но предпринимать она ничего не будет.