Шапка Мономаха
Шрифт:
– Я видел тебя, – задумчиво возразил он. – Ведь ты приходила ко мне… Приходила, когда мне было особенно тяжко. Гида! – Он прижал ее ладонь к губам и покрыл нежными поцелуями. – Гида, жена моя.
Монахиня с усилием вырвала руку.
– Не надо, Володьша! Ничего не изменишь и не вернешь.
– Я люблю тебя, Гида.
Вырвавшиеся слова повисли между ними, медленно расточаясь в воздухе.
Княгиня была неподвижна, даже взгляд остановился.
– Это та награда, на которую я не смела и надеяться. Благодарю, Господи! Большего мне на земле не нужно.
– Ты не умрешь, Гида, –
Он обернулся к большой иконе в углу истобки с горящей лампадой и бросился на колени.
– Господи Иисусе! Матерь Божья!.. Не отнимайте ее у меня!
– В одном ты не изменился, Володьша, – услышал он ласковый голос Гиды. – Ты так же прост, как дитя, каков был и прежде.
Князь на коленях развернулся к ней, уронил голову на ложе и разрыдался.
25
Через два дня Гида умерла. Тихо, без мучений, простившись со всеми, испустила последний вздох в присутствии князя, игумена Выдубицкого монастыря и двух младших сыновей.
На погребение княгини вызвана была вся старшая переяславская дружина. Княжи мужи, выдубичское духовенство и чернецы заполонили монастырский двор, куда привезли дубовый гроб. Снег, и без того таявший с оттепелью, был истоптан и превращен в грязь. После надрывного отпевания, выбившего слезу не у одного дружинника, было прощание. Хотя монашествующих положено хоронить с закрытым ликом, по настойчивой просьбе князя покровец с лица монахини Анастасии сняли.
В гробу она лежала не такой бледной, какой запомнил ее Владимир. Прозрачная прежде кожа словно наполнилась жизнью, приобрела природный цвет, ланиты чуть порозовели. Князю, долго стоявшему над телом, поблазнилось даже, что на виске бьется крошечная жилка, и нестерпимых усилий стоило ему сдержать крик, чтоб остановили погребение. Однако все черты ее заострились. Смерть слизнула с лица Гиды всю остававшуюся при ней в монашестве красоту. И только любящему сердцу, которое знало ее душу, она казалась по-прежнему прекрасной. Сыновья Мономаха, высокие, широкоплечие отроки, горевали рядом с отцом и вслед за ним приложились устами к холодному челу матери.
Вокруг гроба чинно грудились ближайшие бояре. Воевода Ратибор в черном мятле на волчьем меху мял в руках шапку и неотрывно смотрел на лицо княгини в гробу. Казалось, он удивлен и чем-то недоволен. Когда стали накрывать домовину крышкой, он разочарованно отвернулся, отступил назад, смешался с прочими дружинниками. Проходя, он толкнул Олексу Поповича. Тот послал воеводе в спину рассеянный взгляд и тут же забыл о нем. Вниманием дружинника целиком владел князь.
Преданность Мономаха прежней жене потрясла поповича. Он видел, как мешаются в лице Владимира скорбь и любовь, поочередно затмевая одна другую. Это превышало здравое разумение. У князя другая жена, молодая и красивая, рожающая ему детей. Княгиня Гида была стара, красота ее давно отцвела. Кроме того, монахинь любить невозможно, Олекса был твердо убежден в этом. Даже пробовать бы не стал. Если князь так верен ей, что сохранил любовь до гроба, почему он отпустил ее от себя? И отчего так сокрушается теперь, если все осталось в давнишнем прошлом?
Но вдруг он понял. Когда Мономах обхватил гроб, не давая поднять, и грудью привалился к заколоченной крышке, поповичу отчетливо подумалось: князь оттого сокрушается, что дал ей тогда уйти. И не хочет повторить этого. Не хочет отпустить.
Олекса вспомнил слова княжны Евпраксии: любовь между мужем и женой от трудов рождается.
Ему захотелось испробовать таких же трудов, чтобы в конце жизни вот так же цепляться за гроб старой жены своей. Не отпускать ее от себя никогда. Полюбить крепко. И смириться с глупостями, часто посещающими ее голову…
На другой день в Киев были посланы княжи мужи от Владимира Всеволодича, Олега и Давыда Святославичей. Они привезли Святополку согласие своих князей на мир, если тот сделает что обещал. Пойдет с Мономахом на волынского Давыда, из-за чьих козней и сам в итоге пострадал, чтобы схватить его либо изгнать. Освободит и вернет в обитель заточенного в Турове игумена печерских иноков. Отберет у киевских жидов право продажи должников и обяжет уменьшить росты. Изгонит, отобрав имение, тысяцкого, повинного в убийстве печерских монахов. Киевский князь поклялся, что все исполнит.
Четверо князей съехались в Берестовом. Прибыли митрополит, два епископа, киевские игумены, без числа княжих мужей и младших отроков, вся стольноградская нарочитая чадь. Торжественно целовали большой золотой крест из Святой Софии, усыпанный лалами, яхонтами, смарагдами и жемчугами. Немедленно были посланы отроки в Туров и на двор тысяцкого. Последние вернулись с вестью, что боярин Наслав Коснячич бежал, оставив в Киеве жену и чад, но прихватив три больших ларя с самым ценным из имущества.
После пировали – в Берестовом, в Киеве, на Выдубичах.
Лишь князь Владимир Всеволодич уклонялся от пиров, но неизменно по обычаю благоволил дружине, шумевшей во хмелю.
В один из дней он сидел под светцем, склонившись над книгой покаянных назиданий, ибо близился Великий пост. Масленное веселье старшей дружины в пировальной палате достигало его слуха, но не отрывало от чтения. Скрипнувшая дверь также не отвлекла его поначалу – сенные холопы заходили без знака и без слов делали что нужно. Только почувствовав спиной, что некто, войдя, не намерен уходить, князь оторвал взгляд от письмен. На длинном ларе, заменявшем ему ложе, когда утомляло сидение над книгами, он узрел воеводу Ратибора. Вид боярина удивил Мономаха – с синими от бессонья подглазьями, в расхристанной рубахе и нечесаными колтунами на голове, при том без капли хмеля во взоре.
– Что не весел, воевода? – Владимир понял, что чтение придется отложить. – Или мед не сладок и вино не пьяно?
– Поговорить пришел, – хрипло ответил Ратибор, – с тобой, князь. Нужда приспела.
– Что ж, – тягостно вздохнул Мономах, – поговорим. О походе на волынского Давыда или об ином хочешь?
– О Гиде, жене твоей.
Владимир помрачнел лицом, отодвинул книгу.
– Скорблю по ней сильно, но уповаю, что Господь взял ее в обители праведных. Для чего хочешь тревожить память о ней?