Шапка, закинутая в небо
Шрифт:
— Сегодня уже поздно. Повторяю: никто не сомневается в твоих способностях, но ты сам знаешь, что опыта тебе недостает. Мы и решили передать это дело другому следователю, чтобы…
— Чтобы я не вызывал министра… — прервал я.
— Подумай, что говоришь! — обычно сдержанный прокурор стукнул кулаком по столу.
Но я не сдавался:
— …и его жену…
— Глупости болтаешь! — прокурор стукнул кулаком по столу, наливаясь краской до корней волос, словно столбик спиртового термометра.
— …Потому что боитесь испортить отношения с влиятельным
— Как ты, оказывается, наивен. Боюсь, что ты не достоин звания юриста.
— Возможно. Но вы испугались министра.
— И это говоришь ты, такой честный, порядочный человек? Клянусь совестью, я своим ушам не верю!
— Ладно бы только ушам. А сердцу своему вы верите?
— Ай-ай-ай, не ожидал я от тебя такое услышать, — сокрушенно покачал он головой. — Как же я, оказывается, в тебе ошибался.
— Разрешите идти? — я закрыл за собой дверь.
Назавтра прокурор пришел ко мне сам, примирительным тоном сказал, что не сердится на меня и относит все за счет моей молодости и горячности. Но дело он все-таки передал другому, так как, по его мнению, я допустил слишком много ошибок.
Тогда мне не оставалось ничего другого, как только попроситься в отпуск. Тем более, что Тазо, Мелита и Наи уехали на море, и мне хотелось к ним нагрянуть.
— Что ты, что ты! — испугался прокурор. — Какой отпуск, мы в делах по горло!
Но, подумав, согласился и отпустил меня на неделю.
И вот теперь я еду на побережье.
Вагон спит, даже красноречивый тамада угомонился. Мерно покачивается на крючке круглая войлочная шляпа, словно отсчитывает секунды. Ночная лампочка испускает таинственный синий свет. Я слышу далекие голоса и звуки: завывание ветра, в детстве казавшееся особенно страшным, журчанье родника, скрип арбы. Нет, они не пропали бесследно, эти звуки, они спят в глубине моего сердца, и встрепенувшись, наполняют его зеленым весенним шумом и напоминают, кто я и откуда родом.
Где-то в коридоре забыли закрыть окно, и ущелье Квирилы врывается в вагон запахом сырости и прохлады.
«Наделал ошибок!» Не ошибается тот, кто ничего не делает! Я бы даже так сказал: тот, кто не существует. Бога оттого и нет, что он не сделал ни одной ошибки, непогрешим! Оттого люди и усомнились в его существовании. «Наделал ошибок!», как будто кому-нибудь удавалось обойтись без них.
Тот бог, в которого я верю, наверняка, часто ошибается: злу приписывает благородные качества — разум, проницательность, волю, артистическую способность перевоплощаться, он невольно служит злу, как наивный мальчишка, которого воры заставили пролезть в форточку. Как огорчается бог, узнав, что его надули! Чего только не придумывает, чтобы исправить допущенную ошибку! Не он ли позволяет угадать виновного по неестественно распухшему лицу?
А ведь Иродион испугался, я даже письмо от него получил, без подписи, правда. «Я надеюсь, вы меня простите, я погорячился и потребовал вашего отвода. Неужели вы, человек великодушный и благородный, станете за это мстить и т. д.».
Я вспомнил забавный случай из жизни Иродиона,
Трус Иродион Менабде, а страх — плохой в жизни советчик.
Купе растворяется в синем, потустороннем свете ночника, и мне кажется, что я поднимаюсь куда-то ввысь. Это происходит оттого, что сон увлекает меня в свое царство. Проверив ряды своих верноподданных, он обнаружил мое отсутствие и властно призывает меня к себе. Глаза слипаются, но беспокойная мысль гонит сон прочь и заставляет сердце биться учащенно. Совсем близко я вижу огромные глаза и свое отражение в них, ясное и выпуклое, как в стереоскопе. Приоткрываются губы, обнаруживая ровный ряд влажно поблескивающих зубов… Гванца заворачивает в газету синий картуз, как разумные живые существа, действуют гибкие пальцы. Это шапка Пааты, которую он подбросил вверх в минуту величайшей радости. Мне хочется спросить Гванцу, зачем она так бережно заворачивает шапку и куда собирается ее нести, но я не осмеливаюсь.
— Ты можешь сказать мне, Гванца, отчего человек закидывает в небо шапку?
Гванца усаживает меня за парту, а сама идет к доске.
— Мне кажется, оттого, что ему самому хочется взлететь в небо, — задумчиво отвечает Гванца.
— Может, люди когда-то умели летать?
— Кто знает, — Гванца улыбается, — может, летали и были счастливы. А теперь, когда кто-то особенно, невыразимо счастлив, он подбрасывает вверх свою шапку, охваченный желанием взлететь.
— Скажи мне, Гванца, может ли злой, нехороший человек ощутить огромную радость, испытать настоящее счастье, закинуть в небо шапку?
— Нет. На это способен только тот, кто в минуту восторга забывает обо всем на свете, а дурные люди никогда не забывают себя и свою злобу, поэтому им никогда не закинуть шапки в небо.
— Как бы я хотел испытать такую радость, чтобы…
— Это непременно случится, Заал. Надо только ждать.
— Ты удивительная девушка, Гванца.
— Я — самая обыкновенная.
— Мне кажется, я знаю тебя давно…
— А я вас помню еще по университету, вы кончали, а я была на первом курсе…
— Ты в самом деле меня запомнила?
— Если я не ошибаюсь…
— Какая ты хорошая, Гванца…
— Простите, я спешу…
— Не уходи…
— Меня ждут в учительской. До свидания!
— Гванца, постой, дай мне сказать только одно слово! Я никогда не посмею говорить с тобой о любви, позволь мне хотя бы побыть с тобой немного… Куда ты несешь эту шапку?
— Пойдешь со мной?
— Гванца!
Гванца остановилась. Некоторое время она стояла ко мне спиной. Потом едва заметным движением повернула голову, и я увидел ее лицо, чистое и светлое, словно луна, выплывавшая из-за темного облака волос.