Шарлотта Исабель Хансен

Ренберг Туре

— Я хочу сказать… — Она кивком поблагодарила его. — Я имею в виду… между нами. — Рот у нее приоткрылся, и она сделала еще глоток. — Ты так не думаешь?

— Да. — Ярле почувствовал, что стало трудно дышать. Как-то вдруг все сжало в груди и в животе, а глаза забегали совершенно помимо его воли.

Запищал тамагочи у Ярле, и он неуверенно посмотрел на Анетту:

— А что сделать?..

Она пожала плечами:

— Да пусть просто полежит.

Ярле отодвинул японскую зверюшку подальше на край стола и, уставившись в пространство, спросил:

— А ты помнишь что-нибудь?

— Не очень много.

— Угу, — сказал он. — И я тоже нет.

—

Но… — Она опустила глаза и осторожно покрутила бокал в руках. — Но твое лицо я навсегда запомнила. С той самой ночи, понимаешь. На следующий-то день, когда я проснулась, ты уже ушел, и… ну, все так ужасно было, когда я обнаружила, что у меня будет ребенок, там и мама, и отец, и вообще, ну… но я твое лицо той ночью запомнила навсегда.

Он кашлянул:

— Правда?

Она кивнула:

— Угу. Это было хорошо. Я это имела в виду, когда написала, что нам было хорошо. У тебя был такой голодный вид!

— Серьезно?

Тамагочи так и остались лежать на столе, рядышком, как две сестренки, и время от времени они попискивали, требуя внимания, а Ярле осторожно стянул с Анетты джинсы. Он расстегнул застежку лифчика как можно спокойнее, потому что ему казалось, что он должен делать все не торопясь и обстоятельно, и он осторожно погладил пальцами ее прелестные груди, потому что кому же хочется, чтобы его собственная мать услышала, как он проводит время с девушкой? Анетта приоткрыла рот, чтобы им удобнее было целоваться, чтобы они могли почувствовать, каково это — обнимать друг друга, и он улегся у нее между ног и скоро забыл, что ему нужно быть спокойным и обстоятельным, и почувствовал в себе голод, и почувствовал, что Анетта рада этому, и почувствовал, как ее руки обхватили его за спину, и, пока тамагочи снова снова принимались пищать, он подумал, что она красивая, и еще подумал, что вот теперь это произойдет во второй раз, и что же в этом может быть плохого, они же родители Шарлотты Исабель, и завтра они уедут, так что если это должно произойти, то должно произойти сейчас.

Ведь будет день и завтра!

Когда они в пятницу, 12 сентября 1997 года, вышли из зеленой двустворчатой двери дома на Мёлен-прис в Бергене, Сара сощурилась от теплого осеннего света, пробивавшегося сквозь кроны деревьев Нюгорс-парка, а Анетта сказала, что Берген действительно очень красив, когда показывается этой вот своей стороной, когда воздух так прозрачен и свеж. Шарлотта Исабель собезьянничала и тоже зажмурила глаза, как бабушка. Кожа сложилась в морщинки, уголки губ скользнули вверх, и блики света играли на белых, оттенка слоновой кости, передних зубках. Может быть, их не пустят в самолет, сказала она, со всеми этими подарками, которых у нее такая куча.

Ярле застегнул молнию своей короткой черной куртки и тихонько покачал головой. Он чувствовал себя прямо-таки нехорошо. В животе бурлило, ладони вспотели, ноги были как ватные. Он нес рюкзачок Шарлотты Исабель, битком набитый всем, что она привезла с собой в Берген, плюс еще тем, что ей подарили на день рожденья. Плакат со «Спайс-Гёрлз» они оставили висеть в ее комнате, и девочка оторвалась от него с тяжелым сердцем, но Ярле уверил Лотту в том, что он не станет вешать там снова портрет строгого немца. «Нет-нет, — сказал он, — «Спайс-Гёрлз» никто и пальцем не тронет, этому плакату обеспечено коронное место в комнате, которая навсегда останется твоей».

«Заболеваю я, что ли?» — подумал он и попробовал разобраться в своих ощущениях.

Но вроде бы и на это не было похоже, скорее, он чувствовал какое-то рассеянное по всему

телу неприятное ощущение, что-то такое, что ему не удавалось полностью ухватить, словно в теле у него вдруг завелась стайка ласточек. Из-за того ли это, что они с Анеттой переспали друг с другом? Нет, не из-за этого же! Он посмотрел на нее украдкой. Она открыла сумку, бежевую дамскую сумочку, и, достав темные очки, нацепила их на нос. Чуть-чуть странно было сегодня встать и смотреть, как она накладывает косметику, закалывает волосы, как она чистит зубы, готовит завтрак для дочери — батон и сырок, но нет, не это мучило его.

Лотта шла между родителями. Анетта расчесала ей спутавшиеся за ночь волосы и заплела из них смешные, как у Пеппи Длинныйчулок, косички, подскакивавшие у нее на голове, когда она время от времени начинала подпрыгивать в своих легких туфельках. Она шла в своей лиловой курточке, за спиной у нее висел розовый рюкзачок-яблоко, и в одной руке она держала свою пони. Тамагочи, сытые и удовлетворенные, так как она целое утро провозилась с ними, лежали в разных карманах куртки.

Когда они поднялись на вершину холма Нюгорс-хёйден, Лотта отдала пони бабушке и протянула одну руку Ярле, а другую Анетте. Неприятное ощущение все разрасталось в его теле, между желудком и сердцем росла какая-то пустота, и, когда девочке захотелось, чтобы они сосчитали «и раз, и два, и три» и подкинули ее в воздух, он почувствовал, как убыстряется его пульс.

— И раз, и два, и-и-и-и… три!

Ноги Шарлотты Исабель взлетели к небу, затылок запрокинулся, и она завизжала от восторга.

— Я все думаю, что теперь с принцессой Дианой? — сказала Лотта, когда они у отеля «Норвегия» садились в идущий в аэропорт автобус.

— А, она наверняка на небе, я думаю, ей там хорошо. — Анетта достала деньги.

Сара положила свою руку на руку Анетты и настояла на том, чтобы заплатить за всех, и он слышал, пока они рассаживались в автобусе, как Лотта вздохнула и сказала:

— Да-а. Жалко, что нельзя ходить в гости к тем, кто уже на небе.

Ярле не стал возражать, хоть и считал, что глупо прививать детям представления, которые они не могут воспринять критически.

В автобусе он оказался на сиденье рядом с Сарой, девчонки сидели рядом с ними через проход, и он повернул голову к окошку. На небе ни облачка. Только прозрачный мелькающий белый свет. Он слышал, как чуть в стороне от него разговаривают Анетта и Лотта; он же смотрел, как мимо проплывает Берген; он смотрел, как город исчезает, будто никогда больше не вернется. Ему слышны были их голоса — голос Анетты, его незамысловатое и красивое звучание, и голос Лотты, который был таким светлым и легким.

Они беседовали о пингвинах, как слышал он, о пингвинах, и карнавале, и принцессе Диане.

Он сглотнул. Это было неприятно. Его подташнивало. Подташнивало, и он ощущал какое-то беспокойство.

— Папа!

Он обернулся.

Лотта перегнулась через подлокотник:

— Бабушка!

Сара посмотрела на свою внучку.

— Вы же можете просто поехать с нами! Правда же, мама, они могут просто поехать с нами? Им же не обязательно оставаться здесь, ведь правда? Мы же можем купить билеты на самолет и для них, и тогда они тоже с нами полетят, и вы можете спать у нас дома на диване, и мы вам покажем наш дом, и мы ведь можем устроить деньрожденье еще раз? Правда, мама, правда ведь можно? — Лотта смотрела на Анетту большими глазами, исполненными надежды, она посмотрела на бабушку, кивая всей верхней частью тела, и она улыбнулась Ярле, обнажив промежуток между зубами.