Шаромыжники
Шрифт:
— Родителя должен видеть во мне, а так-же и в ней, — заместо матери родной она тебе. Моли бога, что подобрал тебя, а то бы подвокзальником здох. Не больно нос-то задирай: у меня денег то много, — всех куплю. Все ваше Поволжье гуртом закуплю к себе в работники. Вот… Только захотеть мне — давну, и сопля из тебя полезет.
Он показывал: как он давнет. Здоровенная рука сжимала и разжимала опухшие пальцы, — тянулась к Семке. А Семка только ерзал по лавке и швыркал носом.
Наконец, мученья кончились. Пелагея Петровна спала привалившись к
Семка встал на цыпочки, помахал им языком, будто платочком красным, и пошел спать.
Рано утром Семку стащили с сундука вместе с ковром, на котором он спал. Трамваи еще не гудели. В окнах шевелился ветер. Семке хотелось спать; и здорово хотелось, — сон какой-то хороший не доглядел.
— Хоть бы во сне-то пожить, — думалось.
Не успел он ни очухаться, ни умыться, ни куска с’есть, а хозяин уже говорит:
— Ступай за тележкой, — выезжать надо.
Сбегал за тележкой.
Опять с мешками начали возиться. Опять гири в карман накладывал. Опять ноги заплетались.
На базаре раскинули палатку раньше всех. Милиционер пригрозил, чтобы до срока торговать не начинали. А Егор Михеич, поглядывая на портрет Ленина, (рядом с патентом) подмигивал милиционеру, — дескать:
— Мы люди советские… Ленин у нас в почете.
Только отвернулся милиционер, а Егор Михеич торговлишку, из-под полы, начал. Семку на пост поставил.
— Ты, парень, смотри как следует. Шпану разную гони вон… А ежели кто из господ, что нибудь потянет, так ты мне — на ушко… Всякий народ бывает… Иной и господин, а от даровщинки не откажется… Знаю: все дармоеды, не хуже тебя.
Семка вразумился этому и целый день, как собака на цепи, ходил вокруг палатки.
А вечером — снова таскаться с мешками.
Так и проходила его жизнь.
И вдруг, жизнь пошла кувырком.
По воскресеньям торговали до четырех часов.
Вечером Семка вышел на улицу, и что же думали, — у себя же на дворе увидел пионера. Он сидел на крыльце и теребил галстух. Семка подошел к нему и спросил.
— Тебя как зовут?
— Ваня.
— Ты пионер?
— Да.
— А какой праздник был у вас на той неделе? Я видел как вы с флагами ходили.
Пионер пригласил Семку сесть рядом.
— А что, хорошо было?
— Ой, как хорошо!
— Это у нас международный юношеский день был.
И Ваня стал ему рассказывать о значении его, о ребятах, о жизни пионеров. Семка слушал отквасивши губу, а потом спросил.
— Ты чей?… Ты пролетарьят?
— Да. Я сын кузнеца. Живет мой отец в этом доме. Я в отпуск пришел к нему…
— А ты кто? — Ты не сын этому спекулянту?
— Я?… Нет!..
И замотал головой.
— Я — Семка… Я живу у него так, в приемышах. Я сам с Волги. Зайцем приехал в Москву, в голод. А он подобрал меня… Эх, хорошо на Волге-то у нас было, вольно… Во, как вольно.
Он
— Голод только все сгубил. Дом заколотили и разбежались кто куда. Я вот, сюда, в Москву попал…
Потом немножко помолчал.
— Мучит он меня, мой-то хозяин, — гоняет…
— А ты в пионеры к нам приходи, — сказал Ваня. У нас хорошо. Жизнь у нас здоровая, умная. Мы учимся. Мы маленькие коммунисты.
Ваня рассказал Семке про всю пионерскую жизнь. Семка слушал — аж слюна потекла.
— А меня в пионеры возьмут?
Ваня не успел ответить. Семка как ужаленный подпрыгнул. На другом крыльце стоял Егор Михеич и злобно кричал:
— Семка, подь сюда!
Семка подбежал к нему.
— Ну-ко, ну-ко, пойдем сюда.
В коридоре схватил за волосы и прижал к стенке.
— Не смей с ним разговаривать, не смей, тебе говорю, а то придушу вот тут.
Он уж хрипел и все наседал.
— Я тебя, стервака, я тебя выброшу, я тебе пикнуть не дам.
В это время вышла Пелагея Петровна.
— Ай, батюшки, да што-жо это, Егор Михеич; за што ты его?
— Молчи! Отвяжись, а то и тебе попадет. У меня шутки плохи…
Семка очувствовался только тогда, когда ударился о сундук. Егор Михеич швырнул его, как котенка, и пошел в передний угол. Семка прижался к печке и со слезами на глазах выслушивал угрозы:
— Я тебя выгоню, я тебя под вокзал пущу, — сопли морозить на зиму…
На другой день, не договоренное вчера, Семка договорил. Торговли у них в этот день не было, так-как Егор Михеич закупал товары, а потом куда-то, в учреждение, потребован был.
Сошлись они с Ваней на камнях старого разрушенного дома. Семка рассказывал про свое житьишко, а Ваня говорил про свое. Тут же они заключили смычку.
Семка увидел у Вани портрет Ленина и спросил его:
— Слушай, Ваня, расскажи ты мне — кто это такой Ленин? Почему это Ленин везде вывешен… И вы носите Ленина, и Егор Михеич тоже в палатке повесил у себя?
— Ленин! Ленин, это наш! — раздувай ноздри говорил Ваня. Ленин с нами, а тот спекулянт на прикрытие его вывесил, — вроде маски, значит. А знаешь, что Ленин говорит про нас, про ребят?
— Нет, Ваня, не знаю. Ты расскажи мне.
— Ленин говорит, что мы должны учиться, чтобы бороться с буржуями, — вот.
А ты неграмотный, потому и мучит тебя хозяин. Ты не знаешь про охрану труда, ни про что не знаешь. И знать не будешь, если учиться не будешь; повезешь своего хозяина, не спрашивая ничего. Ленин всегда за нас, за пролетариат, стоял и о ребятах больше всего заботился…
Ваня рассказывал, а Семка не шевелясь слушал. И с каждым новым словом о Ленине, Семке все больше и больше хотелось иметь Ленина у себя, на груди.
— Ох, Ваня, большой этот Ленин-то, добрый. Он, пожалуй, добрее нашего председателя исполкома, который у нас на Волге был, — добрый такой. Сначала нам муки давал, а потом у самого не стало. Он так-же как и Ленин говорил о нас…