Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
Задохнулся. И этим как раз мгновением воспользовался Кошанский, чтобы перенять слово.
Он был что-то нарочито спокоен. Нет, даже вкрадчиво любезен, до приторности! Только вот глаза у него что-то уж очень сощурились и как бы узкой-узкой, как лезвие бритвы, полоской испускали недобрый свет в гневное лицо врага.
— Дорогой мой! Досточтимый мой Панкратий Гаврилович! — Так он начал, и при этом каким-то протяжным, певучим голосом: — Вы сегодня столь удивительные познания обнаружили перед нами касательно личного, так сказать, состава братства вольных каменщиков — назовем их привычно: масонами, — что я, право, желал бы, хотя я и занимался специально этим вопросом, получить из ваших уст некоторые… сведения…
— Ну, ну?!
— Скажите, не известны ли вам среди масонов имена Георга Вашингтона… Вениамина Франклина… Лафайета… Вольтера… Мирабо… Гёте? Простите, я называю вне всякого порядка!
Сычов, уклонившись от прямого ответа, грубовато пресек его перечень:
— Хотя бы! Дак что из этого?!
Голос Кошанского стал суше и подобраннее:
— Прекрасно! Будем считать, что вы ответили нам фигурою умолчания и что эти имена вам, конечно, известны как достойнейшие в братстве вольных каменщиков! Ну, а скажите нам, если и далее вы будете столь же любезны, среди избранного, передового русского дворянства разве вам не известны имена таких масонов, как Новиков, Николай Иванович; как Батенков, Гавриил Степанович, Тургенев…
Не дав ему закончить, Сычов — угрюмо и вызывающе, однако и с некоторой тревогой:
— Какой Тургенев?!
— А!.. Я вижу, это имя вас несколько обеспокоило? Но, успокойтесь: Николай Тургенев!
— То-то же!
— Преждевременно торжествуете! Сейчас вы услышите имена, я думаю, не менее знаменитые в анналах нашей истории… Пестель вам, для начала: Павел Иванович…
— Это декабрист который?
— Вот, вот, вы правы!
Сычов махнул рукой:
— А император Николай Павлович его и повесил!
Такого ответа Кошанский все же не ожидал!
— Ну, знаете ли?!
И стало видно по выражению лица его, слышно стало по звуку голоса, что и его искусственное спокойствие сейчас сорвется:
— Повесил… Да! Но не понимаю вашего злорадствия, сударь! Сейчас я назову вам среди русских дворян — и даже выше! — имена таких вольных каменщиков, которых не только никто не вешал, но перед которыми и вы, я думаю, не раз склоняли голову: Петр I. Император. Тот самый, которого мы все, и, думаю, не напрасно, привыкли именовать: Петр Великий!
Общее молчание. Сычов хрипло прочищал перехваченный внезапностью голос — не мог собраться с мыслями. Оторопел!
Но когда оглушенность от этого имени у него прошла, он возразил противнику своему с полной бесцеремонностью:
— Извиняюсь, но это вы сгрохали! Оно понятно: давай загребай всех к себе: прославленных и знаменитых, — все, мол, масоны! Поди проверь: всюду у вас тайна на тайне!
Но отца Василия не слишком и удивило в этом перечне имя Петра.
— Мудреного тут ничего не вижу: мог наш Петр Алексеевич и поозоровать за границей, в молодые годы: что, дескать, оно за штука масонство это? Вроде как в кунсткамеру заглянул! Все ведь ему было любопытно, до всего дознаться хотел… своей собственной персоной!
Помолчал. Вынул золотую табакерку. Насыпал на «соколок» и заключил:
— И я так скажу: ничто же есть благоудобнее, нежели возвести нечто посрамляющее ложное на мертвого: опровергать не встанет!
О как возликовал Сычов от этой неожиданной поддержки от многоученого служителя алтаря! Загрохотал, загудел во весь свой богатырский голос:
— Правильно, правильно, Василий Флорентьевич, батюшка! Эка, подумаешь, важность, что тот-другой из знаменитых наших мужей, хотя бы и из высших дворян, вступали в ложи масонские. Пялилось дворянство над прочими сословиями — чем-нибудь, а возвыситься, отличиться!.. Вот господа масоны и околпачивали их… разными бирюльками своими… клятвами, подземельями, шпагами, кинжалами! А главное: тайна, тайна!.. Как же: всемогущий, всеведущий, всесветный орден! А им одно только и надо было: русского государя свергнуть. Он один только и являлся препоной. А теперь…
Раскатистый, звонкий, сверх обыкновения, хохот Кошанского прервал его речь.
Секунду, с гневно выпученными глазами и опять с побагровевшим лицом, Панкратий Гаврилович молча смотрел на своего врага, ожидая, когда он кончит смеяться. А тот даже и платок вынул — отереть слезы смеха. Никогда, до этого рокового дня, ничего подобного с ним не бывало: словно бы и не Анатолий Витальевич Кошанский, с его ледяной, светской выдержкой и учтивостью!
Сычов угрюмо спросил:
— Что так весело стало?! Что добились-таки цели своей господа масоны: устранили главнейшую препону своему властвованию?!
Кошанский будто бы не понял:
— Какую «препону»?
— Неужто не понимаете? Государя-императора!
— Какого?
— Да вы что? Издеваться, что ли, вздумали?!
И — с вызовом, с нажимом, словно бы с амвона провозглашая:
— А того самого, которого верноподданным и вы еще недавно подписывались: государя-императора Николая Александровича, ныне сверженного и в Тобольском узилище, с семейством, заточенного! Вот какого!
Кошанский уже не смеялся. Напротив, всем лицом своим он изобразил крайнюю степень сострадания и жалости к противнику:
— Эх, Панкратий Гаврилович, Панкратий Гаврилович! Не хотел я вас, признаться, столь страшно огорчать!.. Хотя часто этот факт у меня вертелся на языке в наших не всегда приятных дискуссиях с вами. Но, думаю, зачем разрушать у человека иллюзии, которыми он живет и дышит? Но… вы сами вынуждаете! Так вот, слушайте же! Никакой «препоной» масонству, если уж на то пошло, ваш обожаемый монарх быть никоим образом не мог, потому что "мы, Николай Вторый" — и сам был… масон! Да, да! Один из братьев масонской ложи "Крест и Звезда". Мартинистского устава. Не сомневайтесь! Я могу представить вам абсолютные доказательства!.. Я специально занимался этим вопросом.
Он язвительно усмехнулся и добавил:
— А не поверите мне и представленным мною данным — что ж, прокатитесь в Тобольск. Добейтесь свидания — говорят, его не так уж строго там содержат, — да и спросите его самого. Теперь, когда он сложил с себя корону, может быть, он и не станет утаивать сего факта своей биографии от… столь преданного ему верноподданного!
В наступившей вдруг тишине — ибо и все поражены были страшно! вдруг раздался треск дубовых подлокотников кресла, в котором сидел Сычов: это великан-мельник всей силой оперся на них, вздымаясь из кресла.