Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
Да! Этой «правды» так и не смог сказать своей Ольге он — Арсений Шатров!
Из чужих уст, не из его, узнала Ольга Александровна обо всем. И как просто, как грубо, безжалостно было обнажено все и раскрыто перед нею!
Случилось это ранней, светлой осенью прошлого года. Он уговорил ее хотя бы на недельку приехать, захватить последние ясные и теплые дни отдохнуть хоть немного от своего госпиталя: от стонов раненых, от бинтов, от жесткого звяка хирургических инструментов, кидаемых в эмалированные тазы, полные окровавленной марли, от всепроникающего запаха йодоформа…
Стояло бабье паутинное лето — солнечный, чуть не жаркий день сентября. Она возвращалась из-за реки с прогулки, надышавшись вволю. Скошенные луга, светло-пустынные, окутаны были там и сям сверкающим на солнце паутинником. Отдельные нити его носились и в воздухе, то становясь невидимыми, а то снова на миг взблескивая и обозначаясь. Босоногая стая мальчишек — все почему-то белоголовые, — бесстрашно ступая и прыгая по колючему жнивью, старалась поймать их и звонко кричала, поглядывая на Ольгу Александровну: "Вот бабье лето, бабье лето летает!"
И ей тогда грустно подумалось: "Да!.. Вот и мое "бабье лето" кончится скоро!.."
Перейдя большой, затем малый мост, она довольно долго шла тесной и длинной улицею помольских распряженных возов с поднятыми к небу оглоблями.
На возах, а местами вокруг них, толпился кучками беседующий меж собою народ. Издали ощутим был в свежем воздухе запах махорочного дымка.
Слышались взрывы мужского хохота, озорные шутки и взаимные поддразнивания: между крестьянами и казаками, между «челдонами» и «расейцами».
В последние месяцы явно поприбавилось среди помольцев мужчин, и еще нестарых, иные — в солдатских трепаных шинелях, и Ольга Александровна знала — муж объяснил ей, — что это вовсе не отпускники из армии, а самовольно бежавшие, попросту говоря, дезертиры. Местные урядники, да и начальство из города, наезжающее в деревню, предпочитают не замечать: страшатся за свою жизнь! Почти каждый из этих солдат унес с фронта или из тыловой части, откуда ушел, винтовку без штыка или — наган.
Уж были случаи убийств в уезде: там — станового, там — урядника, а там — волостного писаря или старшины, если только они проявляли излишнее рвение в поимке дезертиров, давали списки или помогали команде, высылаемой воинским начальником, вылавливать и арестовывать их…
…Ольга Александровна шла спокойно. Она привыкла к солдатской среде у себя в госпитале, а потом ведь у них, на шатровской мельнице, пока, слава богу, не было еще ни одного столкновения с этими людьми.
Сычов, Панкратий Гаврилович, — тот жаловался, что ему, когда шел к себе на мельницу вечерком, вот так же, между возами, запустили острым камнем в голову, рассекли бровь: "Счастье, что череп не пробили, глаза не лишился! А кровью все лицо залило! Кто кинул — поди дознайся!"
…Проходя тесной улицею возов, Ольга Александровна иных, кто постарше, приветствовала первая. Иные — сами здоровались.
И вот тогда-то и донеслись до нее страшные те, роковые слова, что навеки, до гробовой доски, исковеркали и осквернили ее жизнь!
Сначала один из голосов, по-мужицки просто и грубовато, выразил чувственное свое восхищение всеми ее статями и красотой.
Ольга Александровна ничуть не была шокирована этим: наслышалась она, ненароком, и у себя в госпитале, от выздоравливающих солдатиков, таких вот, из-под самого сердца вырвавшихся мужских одобрений своей красоте! Что с ними сделаешь!
Усмехнулась только. Да убыстрила шаг.
Другой голос из-за возов попытался, однако, как бы умерить похвалу:
— Что и говорить! Да только ведь с лица не воду пить — умела бы пирог слепить!
— Ну, этой пироги лепить не приходится: за нее слепят. Ей — только кушай, пожалуйста! Ишь, видать, апетиту нагуливала… за речкой!
И снова — первый голос:
— Да-а, робята, от этакой бабы, кажись бы, и ввек не отошел, а он, муженек-то ее, гляди-кась, на чужу жену кинулся… на лесничеву!
Молчание — и затем хриплые мужские возгласы возбужденного любопытства и недоверия:
— Полно тебе!
— Не выдумывай!
Последовало уверенное, и сквозь обиду, возражение:
— Сам ее видал… Ту, лесничева-то жену… Не знаю только, как звать… Уж видать было, что в тягости… А бабы и говорят, смотрят на нее — они, бабы, все вперед всех знают! — ишь, говорят, гордо ходит, а даром, что не от мужа и понесла! Шатровское носит!
Молчание. И сквозь тяжелый чей-то вздох до слуха Ольги Александровны донеслось:
— Все может быть, все может быть! Тут ведь как знать? Только раньше не слыхать было про него: некидкой был на баб!
— Да вот же! Ну, сами знаете: в чужу бабу черт ложку меду положил.
Засмеялись.
И чей-то — назидательно, голос постарше:
— Да оно, конешно… Бабы не избегнешь, а греха не избежишь! — И добавил, озлобленно пророчествуя: — Только ведь чужу пашенку пахать понапрасну семена терять!
С таковым изречением старинной житейской мудрости все, по-видимому, согласились, даже и тот, самый молодой голос, что начинал:
— Точно! А только и та хороша, еретица!
— Не была бы хороша, разве бы старый Шатров позарился!
— Все может быть! Мир — не без притчи. А что мы будем чужи грехи разбирать — свои не оберешь! А вот давайте-ка возы подвигать поближе к мельнице, а то как раз очередь потеряем: казачишки живо отсадят, поди потом тяжись с ними. Нынче и хозяина не послушают, не то что засыпку али мастера!
…В тот же день, без объяснений с мужем, сославшись на неотложные, но позабытые дела по госпиталю, Ольга Александровна уехала в город.
О как легко стало, какое вдруг единодушие объяло всех оставшихся после ухода Кедрова шатровских гостей на этом своеобразном, но и столь обычном в те времена домашнем митинге!