Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
— А, однако, скажу я вам, достоуважаемый Матвей Матвеевич, трудно человеку быть совопросником вашим. Трудно! Слышал я вас однажды на митинге в цирке градском и, признаться, вчуже воскорбел душою за того помните? — эсера (отец Василий по-семинарски мягко произносил в этом слове "се")… и меньшевичка, после коих вы изволили взять слово: тяжко им было, и тому и другому, быть совопросниками вашими… Восскорбел!
Потряс головою.
С напускной обидою в голосе накинулся на него шатровский юрисконсульт:
— А что ж за меня не «восскорбели», отец Василий? Что ж так? А я полагал, что наша партия — Народной свободы, членом коей имею честь быть, и вам в какой-то степени не чужда… политическим вашим воззрениям. А можно было и «восскорбеть»! Уж я ли, кажется, не многоопытен в словесном фехтовании, однако и мне в тот раз, на этом памятном митинге в нашем местном Колизее, такие пришлось получить удары от Матвей Матвеича, что некоторые из ран и до сих пор… напоминают о себе!
Обернулся в сторону Кедрова и этаким соколом, все с тою же барственной снисходительностью к собеседнику произнес:
— Но, ничего, милейший, мы еще скрестим с вами шпаги!
И оцепенел в растерянности от угрюмых, с нескрываемой неприязнью слов Кедрова:
— Боюсь, как бы не штыки!
Сказал — и смолк. Никому из этих людей не дано было знать — да и не надлежало! — что этот вот, почти всегда среди них молчаливый, чуть ли не застенчивый человек, этот еще недавно скромный "волостной писарек", как всем нутром его ненавидевший называл его за глаза Сычов, что человек этот только-только что возвратился с ш е с т о г о, в глубоком подполье протекавшего съезда партии; что среди очень и очень немногих ему дано было посетить укрытого от кровавой расправы Ленина и что из его уст узнал он, что после третьеиюльских расстрелов должны быть оставлены все надежды на мирное развитие революции и что кровавая диктатура «окорнилевших» керенских, открыто подымающих вместо алого знамени черный флаг смертных казней, должна и будет низвергнута лишь вооруженным восстанием рабоче-крестьянских, солдатских масс, — что на очереди штыки!..
Обескураженный ответом, Кошанский замялся:
— Ну, что вы, что вы, дорогой мой… Я все же не такой пессимист!
Но уж спешил вмешаться сам Арсений Тихонович Шатров, в глубочайшем и постоянном своем убеждении, что священный, непререкаемый долг хозяина это ни в коем случае не допустить, чтобы размолвка гостей переросла в ссору:
— Господа, да хоть у меня-то в доме давайте побудем без штыков… без шпаг… без кровопролития!
И, желая отвлечь на другое, да и положась на благодушие своего родича, он вновь к нему и обратился голосом веселым и легким:
— Так что же ты, поп, вещал тут о Керенском?
Ох, лучше бы ему и не вступаться было, да еще с таким вопросом!
Минута — и, вопреки усилиям и воле хозяина, под этим гостеприимным семейным кровом безудержно зашумел один из тех неистовых, мятущихся споров, которые в те дни, в самых что ни на есть тишайших и дотоле кротких обиталищах, рушили навсегда родство и дружбу, — началось одно из тех словесных сражений, коими, но уж в поистине грандиозных размерах, полнились и сотрясались в ту пору залы всех общественных зданий города, а в особенности — округлошатровые, народоемкие здания цирков — столичных и провинциальных, — здания, которые словно бы через века и тысячелетия волею взбушевавших народных масс вдруг вернули себе их древнеримское и византийское назначение: быть не только ареной ристаний, конных и пеших, но и форумами словесных гражданских битв, порою кровавых, — местом яростной, стихийно-беспощадной борьбы партий, сословий, классов.
— А я-то вещал, Арсений Тихонович, дорогой, что не настала ли пора покончить с этим идолобесием всероссийским вокруг сего господина Керенского, адвокатишки этого?
Тут снова вскинулся — полушутливо, полусердито — Кошанский:
— Что-о? Не забывайте, отче благий, что среди здесь присутствующих есть также представители столь презираемого вами сословия «адвокатишек»!
И церемонно склонил голову, и полусогнутой ладонью показал на свое сердце.
Отец Василий смутился, и уже извинение готово было излететь из его уст, однако последовавшие затем слова Кошанского вполне его успокоили:
— Жаль, жаль, отец Василий, что ваш духовный сан исключает возможность, как говорится, сатисфакции, а то я пригласил бы вас к барьеру! Не за Керенского, конечно, ибо я и сам в достаточной степени презираю ныне истерического этого краснобая.
Тут, едва ли не впервые за все время многолетнего, хотя и полувраждебного их знакомства со "злокозненным масоном", сочувственно прорычал Панкратий Гаврилович Сычов:
— Истинно! Истинное слово молвили, Анатолий Витальевич: истерический краснобай. Болтун. Кликуша. Погубитель отечества!
Могучий мельник гневно потряс дремучей своей бородищей и даже кувалду богатырского кулака сжал, словно бы «адвокатишка» Керенский уже зажат был в этом страшном кулаке:
— Я бы его!..
Кошанский усмешливо, но и вполне учтиво смотрел на Сычова и несколько мгновений молчал, видимо обдумывая ответ.
Страстная эта и беспорядочная беседа, ежесекундно готовая разразиться столкновением, происходила как раз в те смутные и грозные дни, когда под сводами Большого театра только-только успело отбушевать наспех, после ужасов Тарнопольского прорыва, отчаявшимся Керенским созванное Московское государственное совещание.
Почта на большую Шатровку доставлялась из волости один раз в неделю, а потому и на газеты трех- и четырехдневной давности набрасывались, как на самые свежие.
Арсений Тихонович наскоро просматривал все три большие газеты, что из года в год выписывали Шатровы, — "Русское слово", «Речь» и "Русские ведомости" — и, омраченный и раздраженный тем, что вычитывал в них, передавал их затем в полное распоряжение Володи. С недавних пор мальчуган, наряду со старым прозванием — начальник штаба верховного, стал все чаще и чаще именоваться «пресс-атташе».
За почтой в Калиновку, за четыре версты, ездил почти всегда он, и непременно верхом, с заседельными сумками в тороках, на спокойном гнедом иноходце Орлике, который так и считался его.
Эти выезды преисполняли его гордостью.
Только вот пистолета — "Ну, хотя бы маленький браунинг!" — отроку так и не удалось выпросить у отца: мама не разрешила!
Из привезенной почты «Огоньком», «Нивой», «Искрами» Володя завладевал надолго. Еженедельники эти щедро уснащались в те дни портретами и хвалебными жизнеописаниями новых прославленных генералов, которых с быстротою опытного картежника то и дело перетасовывал на высоких постах Керенский.