Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
"Возможно, что я — отец ее ребенка". Подумав так, он явственно представил себе: вот он добивается ее развода с лесничим — за хорошие деньги отцы духовные чего не сделают в консистории!.. Так. Что же дальше? И вдруг одна только мысль, что эта юная куропаточка, безропотно отдавшаяся ему женщина станет его женой, спутницей его на всю жизнь, станет Шатровой, а Ольга уйдет от него, — мысль эта наполнила его ужасом: "Нет, только бы не узнала, только бы не узнала! А что, если знает уже? Не потому ли она почти и не живет здесь, а все в городе и в городе? Ольга горда. А вдруг ждет, что он ей сам сознается во всем? А что, если он уже утратил ее?!"
— Дуняша, Дуняша! Скажите, что сейчас выезжаем!
Нет, видно, сама судьба порешила задержать сегодня отъезд Шатрова!
Вот он опять — возле вешалки, и Дуняша опять стоит с портфелем, как вдруг дверь из кухни одним толчком распахнулась — и в дохе, несущей стужу, страшно похожий на матерого бурого медведя, с намерзшими на вислых панских усах ледяшками, с белыми кустиками закуржевевших бровей, ворвался… Кошанский.
У Шатрова, сколь часто не проповедовал он сынам своим, что истинный мужчина всегда, при любых, при самых внезапнейших обстоятельствах, должен уметь сохранять спокойствие, екнуло сердце: "Примчался сам! А ведь условились, что встретимся сегодня в городе. Не дождался: что-нибудь стряслось! Уж не с нею ли, не с Ольгой ли Александровной моей? Жаловалась, что покалывает сердце".
Арсений Тихонович попятился в комнату, посторонился из дверей, чтобы светлее стало гостю разболокаться.
Однако, всегда столь воспитанный, учтивый, Анатолий Витальевич Кошанский так, в дохе и в шапке, запыханный, будто не на лошадях приехал, а в дохе по снегу бежал, громоздко ввалился в столовую.
Тут он остановился перед хозяином, обезумелыми глазами глянул на него и хрипло-шумным голосом выкрикнул:
— Гришку хлопнули!
Шатров, ошеломленный, мгновение стоял недвижим.
Затем он простер навстречу Кошанскому широко раскрытые руки.
Неуклюже, по-мужски, они крепко обнялись и троекратно, со щеки на щеку, расцеловались.
А в воскресенье, под вечер, приехал Кедров. Дуняша, как всегда, встретила его радушнейше. Приказала поставить самовар. Но Матвей Матвеевич, едва только узнал, что хозяин еще в городе, хотел тотчас же уехать. Она с властностью гостеприимной хозяйки воспротивилась:
— И не думайте! Так я и отпустила вас, чайком не обогревши, да в эдакую стужу! Кто я тогда буду… А хозяева что мне скажут, когда узнают, как я с вами обошлась?
Кедров знал и чувствовал, что здесь, у Шатровых, его любят, что это — искренне, и, покачивая головой, стал расстегивать солдатский ремень своего нагольного полушубка.
— Ну, вот и хорошо. Проходите в залу. Поразомните ножки. Обогрейтесь. А сейчас и Константин Кондратьич прибежит: я к ему послала сказать.
Это было сказано о Косте Ермакове. И Кедров слегка насторожился: просто так это было сделано ею или же Константин проговорился перед этой девушкой о их, теперь уже далеко не личных отношениях, о своей подпольной, тайной работе и о своей партийной подчиненности ему, Кедрову? Не верилось! Не мог он обмануться так в этом ясноглазом и ясносердном пареньке! И Кедрову вспомнилось: когда, со всем пылом сердца и трепетом новообращенного, Костя принимал от него свое первое, еще незначительное, поручение, то он опять иначе не смог выразить обуявшие его чувства благодарности, преданности отныне е г о партии, как в клятве, — истовой, самозабвенной, которая в то же время чуточку и позабавила Кедрова: "Матвей Матвеич! Верьте мне. Ни под какими пытками не дрогну. Хотя бы иголки под ногти стали загонять! — Тут дыхание у него зашлось, да и недостаточно, видно, показалось ему такой клятвы, — помолчав, добавил: — Пускай хоть даже в испанский сапог обуют!"
Кедров как бы в недоумении вскинул на него глаза: "Постой, постой: что это еще за испанский сапог?!"
И, заалевшись от смущения, Костя объяснил ему, что испанский сапог это особое орудие пытки в застенках инквизиции: завинчивают босую ногу несчастного в железное подобие обуви, и затем все сжимают и сжимают — до тех пор, пока в этом «сапоге» не начнут раздавливаться кости стопы.
Кедров покачал тогда головой, с трудом скрыв, дабы не обидеть парня, и невольную улыбку, и тоже невольную слезу отцовской растроганности этой чистотой душевной. Слегка обнял его за плечи, привлек к своей груди и сказал со вздохом: "Ох, Константин, Константин, друг ты мой! Русский сапог — он пострашнее испанского! Вот заберут в солдаты, загонят тебя в казарму царскую — тогда узнаешь, каков он, этот русский сапог, — сапог его высокоблагородий!"
И в ответ прозвучало юношеское, гордое: "А я и там не дрогну!"
Дуняша вскоре оставила их за самоваром одних, и Константин стал отчитываться перед Кедровым в самом последнем задании — не столь уж и редком в борьбе и в жизни подпольной организации, которое, однако, лично для Кости Ермакова было совсем неожиданным и сопряжено было с чувством стыда и душевной боли.
Кедров незадолго перед этой вот их беседой предложил Константину выяснить — бесспорно, быстро и точно выяснить! — не является ли его старший братец, Семен Ермаков, перешедший мастером на литейный завод Башкина, секретным сотрудником охранки?
Костя сперва возроптал — бурно и жалобно:
— Матвей Матвеич! Ну не могу я этого! Все, что угодно: велите взорвать кого-нибудь, бомбу кинуть, застрелить — сейчас же кинусь, ни слова не скажу, взорву, застрелю, кого только велите!
У! Каким холодом-гневом обдало его в ответ на эти слова:
— Боюсь, друг мой, что ты к эсерам или анархистам тянул, а случайно к нам постучался! Что ж! Не поздно еще исправить эту ошибку…
— Матвей Матвеич… — И замолчал, укоризненно, сквозь слезы, глянув на Кедрова.
В ответ — деловое, жесткое:
— Почему не можешь?
— Вы же знаете, что он здесь, на мельнице, вытворял, за что прогнан…
— Да. Знаю. Ну и что же?
— А то, что мерзит мне после того даже глядеть на него, а не то что разговаривать. Я и здороваться с ним перестал.
— Понимаю. Только и всего? Дешево же стоят твои клятвы, которые я недавно слышал от тебя! Тогда о чем нам…
В мучительном душевном борении Костя прервал его голосом раскаяния:
— Понял, понял я, Матвей Матвеич! Ничего не говорите мне больше… Понял. Надо — сделаю!..
Так принял он задание — разведать, узнать доподлинно, без всякого шума и как можно быстрее, справедливо ли возникшее у Кедрова подозрение, что Кондратьич — провокатор.
А возникло это подозрение таким путем.
Как волостной писарь, Матвей Кедров всегда сам доставлял своих новобранцев в призывное присутствие. И с первого же раза воинский начальник изволил высказать, что вот калиновский, дескать, писарь, этот не чета другим: непьющий, толковый, не суетлив, расторопен; видать, не взяточник; хорошо грамотен. А главное: и списки, и люди у него в полном порядке! И, даже обратившись к нему на «вы», он тогда же начальственно похвалил Матвея: "Вы, Кедров, умеете обойтись с народом!"