Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
— Такая — не нравится.
— Но что же тогда, по-вашему, не пошлость? От Бальмонта вы морщитесь. От Игоря Северянина, говорите, вас с души воротит!
Кира, закусывая губы, кивала головой.
— Воротит, Сашенька!
Гуреев морщился от этих грубых речей: оригиналка!
— А что же, по-вашему, не пошлость? Какие стихи, скажите.
— Мне, право, лень вспоминать.
— Ну, хоть что-нибудь, хоть строчку!
— Вы не поймете, Саша… Ну, вот вам: коньками звучно режет лед…
— Еще?
— Морозной пылью подышать… Еще? И сани, и зарею поздней сиянье розовых снегов…
Саша Гуреев неопределенно мычал:
— Что ж, пожалуй, неплохо… Но ведь это — из Пушкина!
— Вы проницательны, Саша!
— Но… Для нас Державиным стал Пушкин!
— Боже, какая глупость! А мне, после этих ваших Северяниных и маркизов хочется… морозной пылью подышать!
— Опять — Пушкин? Я удивляюсь вам, Кирочка. Вы во всем такая… передовая, современная. А здесь, в поэзии, такая… староверка!
— Саша, отодвиньтесь от меня, а то я могу укусить вам ухо!
Кончилось все это тем, что он, Александр Гуреев, считавший себя неотразимым, смеявшийся над какой-то там любовью, "этой выдумкой меланхоликов", признававший лишь флирт — произносил он почему-то «флёрт» — вдруг заболел сам тяжкой и неисцелимой любовью.
Давно ли он поучал Сергея: "Ты идешь к женщине — не забудь плетку! Мужчина должен воспитываться для войны. Женщина — отдых воина… Женщины всегда были наслаждением для всякой сильной и глубокой души…" А вот теперь, приходя к Сергею, он со слезами, с надрывом, доходя до яростных стонов, до просьбы забрать у него наган, неистово изливал перед ним свои любовные терзания.
Он грозился застрелить Киру. Ругал ее последними словами, а затем вдруг, растерзывая безжалостно свой гладкий, в стрелочку, пробор, покаянно взывал к силам небесным о прощении за такое кощунство.
Сергея ужасало чудовищное бесстыдство, с которым Сашка ухитрялся сочетать как-то свою и в самом деле неистовую, похожую на помешательство любовь.
— Кокаинистом стану! Завтра же ухожу на фронт! Застрелюсь на ее парадном! Ты не знаешь ее, Сергей: это — не женщина, это — статуя изо льда! Это — не человек. Это — вампир!
Сереженька со слезами на глазах всячески утешал и успокаивал друга своего и учителя. Подносил к его стучащим о стекло зубам стакан с холодной водой, поил валерьянкой.
Это, последнее, вызвало у Гуреева сардонический смех сквозь рыдания и всхлипывания:
— Низко же я упал, Сережа, о как низко! Александр Гуреев пьет валерьянку! Ха-ха-ха!
Едва справившись с приступом гуреевского исступления, Сергей сказал ему:
— Саша, дорогой мой, все-таки так нельзя! Я за тебя боюсь. Ты и меня измучил. Я вот что хотел тебе предложить. Только ты не сердись. А что, если тебе полечиться у Никиты?
Гуреев, пораженный неожиданностью, вздрогнул, откинув голову, нахмурился.
— А что ж! Спасибо тебе, милый, за совет! Я как-то не подумал об этом… Да! Мне нужно лечиться. Иначе я погиб! Твой брат — о нем много говорят сейчас в городе… Впрочем, нет… Нет, нет! Это будет унизительно: чужого человека в святая святых! Ты — другое дело. Питомец души моей. И вот, тебе одному, тебе одному — слышишь? — я открою: я решился на страшный разговор с ней. Скоро узнаешь!
И страшный разговор этот у него вскоре произошел. Он сделал Кошанской предложение.
Она посмотрела на него и таким уничтожающим голосом сказала: "Саша, да вы это серьезно?!" — что он, ударив себя двумя кулаками в голову, ринулся вон из комнаты.
Город готовил рождественские и новогодние подарки в действующую армию.
В госпитале Шатровой посылками, зашитыми в холст с перекошенными синими буквами под перекрестом бечевок, завалена была целая кладовая.
Ольге Александровне еще прибавилось работы. Приходили помогать комитетские дамы. В цветные кисеты с табаком и со всякой потребной солдату всячиной вкладывались надушенные письма, а иногда даже и снимки от "крестных матерей" — так, в подражание французским "les marraines", стали называть себя и наши дамы.
Расходились после чашки чаю у Ольги Александровны с чувством выполненного перед Россией, перед защитниками родины долга.
Эти дни Ольга Александровна была в постоянных разъездах по городу.
На легких, с лебединым изгибом, одиночных санках с подрезами, на сером в яблоках рысаке под голубой сеткой, она то выезжала на вокзал, чтобы самой наблюдать за выгрузкой и приемом очередной партии раненых, то мчалась к воинскому начальнику или в комитет.
А тогда распорядительной частью госпиталя заправляла Кира Кошанская на правах личного секретаря Шатровой.
Ее одну в кабинете и застал Никита в субботний вечер, приехав, как всегда, со своим Еремой.
Кира приветствовала его радостно. Вскочила из-за машинки — хотела сама принести ему стакан горячего чая.
Он остановил ее.
— Никита Арсеньевич, но вы же устали с дороги. И озябли, наверно!
— Что вы, Кирочка! Для меня эти пять-шесть часов снегами, в безлюдье — просто изумительный отдых. Закутаешься в доху… Так славно думается под звон колокольчиков! А дышится как!.. Сибирь. Богатырская, бескрайняя наша Сибирь!
Они перемолвились еще немного, а затем он сказал:
— Я подожду маму здесь. Можно?
— Боже мой! Никита Арсеньевич, и вы еще спрашиваете!
— Хорошо. Но только с одним условием.
— С каким?
— Что вы не будете обращать на меня ни малейшего внимания. И станете продолжать вашу работу.
Кира рассмеялась.
— Обещаю; ни малейшего. И, как видите, продолжаю.
Она подчеркнуто быстро, не глядя, прошлась пальчиками по клавишам машинки.
Никита невольно залюбовался: