Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
"Ушла-таки в сестры, ушла! А может быть, и на фронт едет. Какая ведь!"
Подумалось: окликнуть, остановить, догнать? Но разве же он не видел, что она узнала, узнала его?! Значит, не хочет. И взгляд у нее какой был: не подходи!
И сразу потускнел мир. Померкла даже и радость от свидания с братом, который уж стал поговаривать, как да где они заживут с ним, с Костенькой, когда его, Степана, уволят в чистую.
Вернуться к Ольге Александровне, расспросить? Нет, не посмел он. Да и зачем? И так все ясно!
А вернуться бы ему!
Встреча их произошла так.
Ольге Александровне доложили, что ее дожидается у дверей кабинета, в коридоре, какая-то молоденькая сестрица. Дело было обычное.
— Пусть войдет. Просите!
— Верочка?! Вот радость! Господи, да когда же ты успела сестрой стать?
Выйдя из-за стола, Ольга Александровна обняла и расцеловала ее в обе щеки. Отступила, по-матерински залюбовалась.
Верочка стояла потупясь.
А затем, ушам своим не веря, Шатрова услышала:
— Ольга Александровна, я еще не сестра… Но я твердо решила. Окончательно. Я уж и в гимназию не хожу… Вот пришла к вам: помогите мне!
Ольга Александровна молча, неодобрительно покачала головой. Быстро подошла к двери и закрыла ее на ключ.
Затем заняла свое место за рабочим столом. И все это — молча. Ей, Верочке, не предложила и сесть.
А тогда принялась отчитывать. Крепко, по-матерински. Верочка завсхлипывала.
— Знаешь, моя дорогая, этот наряд еще не дает знаний. И его надо заслужить!
Вся в слезах, новоявленная сестрица оправдывалась:
— Я думала: не имеет значения… Я не почему-нибудь заказала себе это все… (Она оглянула свой злополучный сестринский наряд). А чтобы знать, что я решилась. Чтобы не было уж никакого возврата… Я даже гимназическую свою форму всю подарила одной девушке… у нее родители бедные… так что даже носить ей нечего… Я хочу раненым помогать.
Ольга Александровна принялась ее утешать, отирать ей слезы. Поить водой.
— Дурашка ты моя! Возврат все-таки будет, хоть ты и решила. И форму придется новую купить, только так, девочка! Придется мне самой поехать к вашей начальнице: буду просить, чтобы тебя не исключили. А в этом, — она показала на ее сестринское одеяние, — никому больше не смей показываться.
Верочка, глотая слезы, пошвыркивая, глядела ей в лицо своими ясными, словно бы промытыми слезою глазами, как вот весеннее небо дождем, и только молча кивала головой.
А Ольга Александровна на прощание сказала ей:
— И если уж тебе так не терпится, то я договорюсь с вашей начальницей, чтобы и ты, и другие старшие девочки в свободное от занятий время посещали наши сестринские курсы… Только помни, помни, девочка, что этот красный крест… — тут Шатрова коснулась своего красного креста на сестринском переднике, — это очень и очень тяжелый крест! Ну, иди. Да будь умницей!
Вот потому-то, как осторожный стриж из гнезда, и вырвалась Верочка из кабинета Шатровой. "Только бы никого не встретить, только бы никого не встретить!.." А тут нате вам: этот вечный Костя!
Встречи, страшнее этой, быть для нее не могло!
На помосте ослепительно освещенного электрическими лампионами городского катка рыдали и пели медные трубы духового оркестра.
Томительная, тоскливая зыбь старинных вальсов, чистая-чистая голубизна льда, этот яркий свет и размеренное, упоенное кружение-полет стройных, взявшихся за руки девушек и мужчин — все это больше напоминало какой-то странный зал под куполом бархатно-черного неба.
Стенами этого необычайного зала был плотный сплошняк из огромного соснового лапника, всаженного в снежный заледенелый вал. Это — от мальчишек, чтобы не лезли, да и чтобы не глазел снаружи простой народ!
Сторожам завсегдатаи ночного катка известны были наперечет: господа офицеры; купеческие семейства; учителя и учительницы гимназий — мужской и женской; ну, еще артисты зазимовавшего в городке цирка, а прочих не велено было пускать: могут и днем поупражняться, без оркестра!
Глубокая, зеркальная синева льда, отражающая лампионы, исчерчена белыми бороздками и зигзагами — росчерк лихих конькобежцев.
Словно алмаз стекольщика взрезал стекло!
Здесь, как, впрочем, и на вечерах офицерского собрания, царила одна непревзойденная пара: Кира Кошанская и Александр Гуреев. Перед ними сторонились. Ими восторгались.
Острых очертаний стальные полосы на их ногах сливались в сверкающие длинные молнии. Странным казалось, что эти двое могут, как все, с т у п а т ь. Странным казалось, что эти полосы-молнии, несущие их в слитном, просторно-безудержном полете, могут быть отъяты от их подошв.
Поездки с Кирою на каток были счастливейшими часами в жизни Гуреева.
На обратном пути, на извозчике, блаженно изнемогая от одного того, что ее и его колена, охваченные туго застегнутой полстью на тесных саночках, невольно соприкасаются, поддерживая ее сзади занемевшей рукой, Саша Гуреев мучил свою спутницу любимыми модными стихами:
Маркиз изнеженный, с глазами цвета стали,
На все взирающий с усмешкой сатаны…
Голос его становился бархатно-сочным, глубоким, чуть с хрипотцою. Спутница молча претерпевала до конца.
Дальше об этом маркизе с глазами сатаны сообщалось, что "огромный дог — его всегдашний спутник", что маркиз этот, сверх ожидания, "не пьяница, не мот и не распутник". Однако у него есть любовница, которая хотя "вульгарна и стара", но парень, видать, не промах! — "пользуется милостью двора". Кончалось же все это уверенным предсказанием, что оный маркиз в конце концов "вскроет себе вены", и не иначе, как "в ванне мраморной" и "в венке из хризантем":
— Как Петроний, Кирочка, как Петроний!
И однажды Кира не выдержала:
— Боже мой, как вам самому не надоест эта пошлость?!
Подпоручик Александр Гуреев растерялся: эти стихи пьянили и Сережку Шатрова, он тоже знал их наизусть. Вписанные рукою Гуреева, эти стихи можно было встретить в альбомах многих и многих гимназисток и в секретерах молодящихся купчих. И надо сказать правду, маркиз с глазами сатаны исправно-таки помогал Саше Гурееву.
— Кирочка, но почему — пошлость? Или вам не нравится современность? Вот уж не ожидал!