Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
— Австрийское иго скоро будет свергнуто. Мы — с Россией навьечно!
Зашел разговор о только что скончавшемся Франце-Иосифе, ветхом, зажившемся, вступившем на австро-венгерский престол еще при Николае I, и его волей и военной помощью.
— А что, Иржи, новый ваш император представляет из себя, этот самый Карл?
Иржи сурово поправил Сергея:
— То не есть наш император! Австрийский. Венгерский. Только не наш. Мы, чехи так говорим: это — последний Габсбург, это — государь, который посадит себя на чешские штыки. Так мы говорим. Чехи!
И, растроганный их братским участием, Иржи продекламировал по-русски:
Красный петух зашумит крыльяминад Шенбрунном.Вперьед, молодцы,вперьед, сыны Чехии!Императора поднимем на штыки!Однажды Сергей спросил чеха, каковы успехи Владимира в скрипке. Иржи растекся в похвалах. Однако, тут же лукаво взглянув на Володю, оговорился чешской пословицей:
— Хвал, абыс непшехвалил! (Хвали, да не перехвали!)
Сказал, что если Володя будет посвящать скрипке по меньшей мере два часа в день, то скрипка станет его инструментом, покорится ему. А это самый гордый, самый непокорный инструмент на всем свете!
— Все будет, все будет! Если Володья запомнит: Бэз працэ нэйсоу колаче! (Не поработав — не будет калачей!) Ви поньял, Серьежа?
Сережа понял.
Владимир был на седьмом небе от счастья, что старший брат благосклонен к его чеху.
Благосклонность к его чеху проявила совсем неожиданно для Володи и Кира Кошанская. Бывая у Сергея, она увидала Иржи Прохазку; познакомились; он ей понравился; она ему — тоже.
Иржи хорошо знал французский язык. Но в этом захолустном сибирском городке, да еще военнопленному, чьи знакомства среди русских были все же ограничены, ему очень редко удавалось беседовать с кем-либо по-французски.
Кира французским языком владела в совершенстве. Английским — похуже. А вообще, у нее прямо-таки жадность какая-то была к изучению иностранных языков и несомненные способности.
Узнав, что она свободно говорит по-французски, Иржи Прохазка был обрадован, как дитя.
— О-о! Выборне! (Отлично!) — слышались его восхищенные возгласы.
И о чем только они с нею не переговорили в тот вечер.
Кира высказала сожаление, что не знает чешского.
— Это у вас бистро пойдет! Вы — лингвистка. Наша речь и ваша речь… — Тут он затруднился, подыскивая сравнение. Нашел и обрадовался… — То соу сэстры!..
Кира много смеялась. Уроки чешской речи тогда же и начались. Успехи она оказала и вправду большие, но с произношением и ей пришлось немало-таки побиться. При встречах между ними установилась одна привычная шутка. Ошибаясь в произношении, Кира грозила Иржи пальцем и хмурила брови, передразнивая:
— Ну, конечно, русская речь и чешская речь — то соу сэстры!
Прохазка смеялся и осыпал ее похвалами:
— Вы имеетэ совсэм наш виговор. Еще чуточку, чуточку, и вы будэтэ настоящая пражанка. То йе йиста вьец!.. (Это действительно так!..)
Сближала их очень и музыка. Порой они играли в четыре руки. Кира знала некоторые вещи и Дворжака, и Сметаны, в чем он с гордостью и убедился. Но она попросила его, чтобы он ознакомил ее с чешскими песнями. Теперь, при встрече с ним, она приветствовала его словами чешской песенки:
— Красную ружичку (розочку), красную ружичку я тебье дарью!
Володя был горд за своего чеха!
Одно только огорчало его: мамочка, мгновение подумав, наотрез отказала ему в жалобной его просьбе, чтобы как-нибудь пригласить Иржи к обеду.
— Мамочка! Я понимаю: он — военнопленный, но ведь он же у них был офицером. А до военной службы он там, в Праге, уже дирижировал большим оркестром. Он, как скрипач, выступал даже в пражской филармонии, а это ты знаешь какая честь! Ну что, что он пленный? Они, чехи, если разобраться, и непленные. Они сами переходили на нашу сторону. Целыми полками переходили. Они ведь чехи, а не австрийцы. И против России они воевать совсем не хотят. А Австрию они ненавидят… Мамочка, а?
— Нет, Володенька, нет. И не расстраивай меня, пожалуйста, не приставай!
Ушла. И на уроках ихних ни разу не присутствовала. Все переговоры с чехом поручила Сергею.
И все-таки, все-таки Иржи еще раз увидел лицом к лицу эту женщину.
Был солнечный зимний день. Накануне, с ночи, нападало много снегу. Пухлое, мягкое блистание снегов, свет солнца придавали праздничный вид всей Троицкой улице, главной улице городка, по тротуару которой шел Иржи со своей скрипкой в футляре — на сыгровку в офицерское собрание.
Он шел неторопливо. Было тепло. Отрадно было дышать. Думалось о родине, о матери, о сестренке — милой Боженке.
Шел и смотрел мечтательно на ясные, огромно-цельные стекла магазинов, на большие стеклянные шары, чем-то ярко-красным и синим налитые, в витринах аптек; на обширный деревянный серый шатер городского цирка с кричащими желто-красными афишами, на сверкающие под солнцем золотые кресты собора…
Мало в этот час было проезжающих на заснеженной главной улице. Обозы по ней не пропускались: городовым приказано было сразу от моста через Тобол заворачивать их на другие, глухие улицы и переулки. Изредка офицер на извозчике, заломив серую каракулевую папаху, заслоняя изящно рукою в кожаной перчатке озябшее ухо… И опять — никого.
Вот вывалила из переулка рота запасных, добротно одетая, в солдатских папахах, в тяжелых сапогах. Молодой поручик, ловко ступая спиною вперед, лицом к солдатам, взмахнул рукою, подавая знак песенникам, и на всю улицу грянула и залихватская, и тоскливая, и, пожалуй, наилюбимейшая солдатская:
Мы случайно с тобой повстречались.Много было в обоих огня.Мы не долго в сомненьях терялись:Скоро ты полюбила меня!..Взмыли, залились тенора. Прохожие заостанавливались. Отцовски-жалостно смотрели на поющих солдат.