Шатуны
Шрифт:
Когда куро-труп подошел к столику, Падов обнял его и поцеловал. Сели за стол. Каждый выпил из ведра водицы.
— Скажите, Андрей Никитич, — обратился к нему Падов. — Говорят, вы раньше были очень религиозный человек? Я читал ваши рукописные книжки о Господе.
Куро-труп с изумлением посмотрел на Падова, подскочил и мертвенно-желтым, как у повешенной курицы, лицом, клюнул его в щеку.
— Его смотрели психиатры? — спросил Падов.
— Напрасно Алеша время тратил, — усмехнулась Анна. — Перед твоим приездом наехал их тут целый табор. И знаешь, психику, признали нормальной,
— А психиатров-то надо было вызывать, когда Андрей Никитич в Господа верили, — похабно вмешалась Клавушка. — А не сейчас.
— Я просто мертв, — вдруг ответил Андрей Никитич на обыкновенном человеческом языке.
Все замолчали, а у Анны даже выступили слезы на глазах.
— Я и сам так думал, что психиатрия тут не при чем, — вскричал, прервав молчание, Падов. — Андрей Никитич, вы говорите, что вы мертвы, вы это говорите, значит вы живы.
Падов подошел и холодно заглянул Андрею Никитичу в его тусклые, как у кур, глаза.
— Вы живы, но особой, мертвой жизнью! Понятно?! — продолжал он. — Вы помните, как жили раньше, как верили в Бога?
В глазах Андрея Никитича вдруг на мгновенье блеснула искра какого-то чудовищного, нечеловеческого сознания.
— Пустяки все это было, — сказал он. Искра вдруг пропала и лицо опять приняло куриное выражение. Падов застыл, пораженный этой искрой.
— А ты знаешь что?! — обратился он к Анне. — То что он стал курицей, это возможно переходный этап… уже сейчас в нем рождается какое-то новое сознание, но только мертвое… Мертвое по отношению к человеческому и в том смысле что какое-то подземное.
— Ко, ко, ко! — прервал куро-труп, вскочив на стол и опрокинув ведро с водой.
— Он совершенно нормален, — сказала Клавушка, обнежив Анин зад.
— А насчет мертвого сознания, поживем — увидим, — добавила Аня.
— Вот то-то поживем — увидим, — сочно обрадовалась Клавушка. — А не хотите сейчас баиньки? Прям с утра? Я в саду, в палисаднике, уже давно три ямы вырыла. И травушки туда наложила. Все равно как травяные могилки. Я там уже два раза спала.
Падов расхохотался, глядя на Анну: «синтез, синтез-то какой!». И все втроем действительно пошли в травяные могилки. Мимо них промелькнула тень Милы.
«Как жаль, что нет Федора», — подумала Анна.
— А что говорил до своего превращения Андрей Никитич про обитателей этого дома. — спросил Падов у Клавы, когда все улеглись в ямы. Могилки стояли рядом, как бы замуровывая в себе, но голова Падова чуть возвышалась над землею, для разговору.
Из-под земли донесся Клавин голос, причем почему-то с похабными интонациями:
— Да кажись злыми всех нас считал. Падов рассмеялся.
— Да ведь мы не злые, мы просто потусторонние, — сказал он и спрятал головку в травяную могилу.
А к вечеру во всем дворе Сонновых-Фомичевых уже царило веселие. Мила, ничего не видя, забралась на дерево. Петенька с остервеневшим от самого себя лицом скребся под ним. Похмельный дед Коля, еле держась на ногах, искал
Первой из травяной могилы вылезла Клавушка.
Мысленно онелепив окружающее, так что нелепость всего была возведена в квадрат, Клавушка побрела устраивать еду…
А Падова недаром называли «любимчик загробного мира»; в травяной могилке он надумал такое про будущую жизнь, что не решался сказать об этом даже Анне. С побледневшим лицом он вылез из-под земли. Вообще метафизические кошмары часто сменялись в его душе, вереницей, один чудовищней другого. Возможно, что сыграла роль перемена ситуации…
Анна еще лежала в могилке, любуясь на себя в зеркальце. В то же время она искала непознаваемое в самой себе.
К тому же Анну преследовала мысль о прошедшей ночи: о соединении с Падовым и вещью в себе. До этого, периодами, она жила с Падовым, но с вещью в себе — никогда. И даже физическое удовлетворение от этой ночи казалось ей жутким и лежащим по ту сторону обычного… Она даже не могла понять удов летворена ли она или просто спокойна — спокойна холодом неизвестного. «Ты у нас метафизическая куртизанка», — говорил ей нередко Падов.
Ужинали опять во дворе, за привычным столиком. Андрея Никитича никак нельзя было усадить за стол: он курлыкал и дулся. Наконец, Клава, умилившись, высыпала ему на травку гречневую кашу и Андрей Никитич, встав на четвереньки, с удовольствием поклевал ее. Дед Коля, ранее охотившийся за Андреем Никитичем с ножом, имел теперь с ним особые интимные отношения. Он подал ему замысловатый знак на пальцах и куро-труп вдруг робко присел на скамейку, за стол. Вскоре дед Коля, вскочив, ускакал куда-то за Петенькой, но Андрей Никитич по-прежнему сидел. Уловив его какой-то, вроде бы осмысленный с человеческой точки зрения, взгляд, Падов спросил:
— Андрей Никитич, что же все-таки с вами, объяснитесь, ради Бога… Может быть нас всех ждет такая участь. Что с вами?
— У меня отнялись мысли, — вдруг ответил Андрей Никитич.
— Как отнялись?! Значит, вы ни о чем не думаете?
— Ни о чем.
Куро-труп покачал головой и опять замолк, как самая настоящая курица. Было такое впечатление, что сказал он это мельком, самым последним, еще сохранившимся атомом человеческого сознания.
— Надо бы его как-нибудь расшевелить, — сказала Клава, сжимая свои вкусненькие пальчики. — Аннуля, вы никогда не спали с домашнею птицею?…Попробуйте-ка его соблазнить!
Падов хихикнул. Клавуша вдруг оживилась.
— Надо бы выпить, ребята, — сказала она, глядя в дерево. — Пойдемте в комнату, там лучше…
Все встали. Падов вел Андрея Никитича за руку и бормотал:
— Он совсем не контактен. Но мы проникнем в него.
В комнате, куда Клава провела друзей, было вымороченно-уютно; в углу у пухлой постели темнели странные изображения.
Откуда ни возьмись, появился гусенок. Это Клавуша внесла его, прижимая к полной груди. Потом, подхватив его, вдруг юркнула в смежный маленький чуланчик, дверь в который приютилась между углом и пузатым шкафом. Куро-труп, прыгнув, вскочил с ногами на постель, безразлично хохотнув.