Шедевр

Гловер Миранда

Я проснулась от звука пилы, подскочила с кровати и ринулась вниз по лестнице. Я увидела в гостиной Жака, занятого работой. Он приветствовал меня улыбкой и продолжал распиливать доску. Проект был грандиозным: всю комнату нужно завесить рядами полок, поэтому работал Жак очень усердно. Солнечный свет лился сквозь открытые окна, и я взглянула на окружающие дом поля. За полями плотным кольцом смыкался лес, а трава была еще зеленой после зимних дождей. Я лишь сейчас заметила тишину, царившую здесь, душистый запах сосен и диких цветов. Это было сказочное место, — но помимо красоты в нем также присутствовала какая-то смутная тревога, словно нам угрожало нападение невидимого дикого зверя. На многие мили от нас не было ни души.

На

запущенной кухне я набрала несколько полных ложек заварки из оловянной банки и заварила чай. В холодильнике было очень мало еды, зато повсюду на полках стояли бутылки вина. Я выпила чашку чая, вернулась в комнату и присела на край дивана. Мое знание французского ограничивалось школьной программой, с Гаем я всегда разговаривала по-английски.

— Je veux aller a l’hospital^[23], — неуверенно произнесла я.

Жак перестал пилить и озабоченно взглянул на меня:

— Vous etes malade, mademoiselle?^[24]

Я отрицательно покачала головой и указала вверх, на предполагаемую спальню Эвы.

— Ma mere Ava. Je voudrais voir le m'edecin.^[25]

Жак продолжал удивленно смотреть на меня. Я попыталась сказать разборчивее, но, странным образом, он не понимал, о чем я говорю. Лишь когда я начала терять терпение, в его зеленых глазах мелькнула догадка.

Жак выразительно пожал плечами, чем сразу напомнил мне Гая, затем на удивительно чистом английском произнес:

— Я не знал, что ваша мать больна. С тех пор, как я здесь работаю, я постоянно вижу ее здоровой: никаких врачей, никаких больниц.

Теперь настал мой черед удивиться. Я спросила, как давно он работает в доме.

— Три недели, — уверенно ответил Жак. — И все это время с Эвой действительно все было в порядке.

Не болела ни минуты? Я отхлебывала чай и размышляла. Могло ли произойти так, что Жак не заметил разворачивающейся на его глазах драмы? Учитывая то, что у Джона и Эвы нет своей машины, трудно предположить, что такое возможно.

— Я видел ваши рисунки в газетах, — сказал Жак с невинной ухмылкой, прерывая мои рассуждения. Он указал на кипу газетных вырезок на маленьком угловом столике, поверх которых лежала телефонная книга. Я вытащила их: бесконечные отзывы прессы. Даже здесь Эва придерживалась строгого соблюдения периодичности. Последняя статья — из «Пари Матч» — вышла в свет всего два дня назад. За последний месяц, проведенный в Лондоне, я намеренно игнорировала прессу. Но сейчас у меня возникло непреодолимое желание прочитать все от начала до конца, словно передо мной лежал чей-то дневник, открытый на странице с моим именем. Я взяла стопку вырезок, вышла на балкон и села под раскаленным солнцем, чтобы по очереди их прочитать. Их было не менее пятидесяти. Эва аккуратно отметила каждую красными чернилами, подчеркивая мнения по поводу моей стоимости и уплаченной за меня суммы. Тщательное изучение статей неприятно напомнило мне вечер в Нью-Йорке, когда я просматривала прессу в поисках информации о Бене. Сейчас я была шокирована тем, насколько низко могут пасть эти писаки, лишь бы бросить тень на мою репутацию.

В первые недели после моего возвращения главной их темой являлось обсуждение моей личной жизни и предполагаемых романов с Эйданом, Беном и Гаем. Они осуждали меня за мнимые сексуальные извращения, за аморальную связь одновременно с двумя или даже тремя мужчинами. В статьях меня выставляли практически дорогой проституткой, современной Олимпией. Репортеры использовали фотографии с моего представления, посвященного Викторине, как доказательство моей развратности. На газетной бумаге изображение было нечетким, словно снятым через окно спальни. Откуда они взяли эти снимки? Я была уверена, что «Вэнити Фейр» не продал бы им отснятый материал, какую бы цену они ни предложили.

Затем пресса принялась муссировать проблемы в наших личных и деловых отношениях с Эйданом. Журналисты наперебой обсуждали мою продажу, высказывая предположения о том, что она послужила лишь отвлекающим маневром, а настоящая сделка была намного

крупнее. Одна статья даже называлась «Эстергейт»^[26].

Эти истории выдумывает кто-то из моего ближайшего окружения, кто-то, кому очень нужно очернить мою репутацию. Пресса же с радостью поможет ему или ей в этом преуспеть. Но кто это делает и почему? Заслуживаю ли я подобного презрения? Я снова почувствовала приступ тошноты. Не уверена, что смогу противостоять этой сумасшедшей травле. И в то же время я честно призналась себе, что игра стоит свеч. Пресса расценила мою продажу как дешевый рекламный трюк, а информацию о заплаченных за меня деньгах сочла «уткой», как бы усиленно Бен ни опровергал это предположение, включая официальное заявление в «Вашингтон пост». В нем он также говорил, что в течение недели, которую мы провели вместе, у нас не было романа.

Затем, наконец, я дошла до небольшой вырезки из «Клариона». Единственная заметка, которую Эва обвела дважды.

Эстер Гласс может называть свое творчество откровенным, но, как «Клариону» стало известно, она далеко не всегда стремится сообщать подробности своей личной жизни. Помните непристойные рисунки этой художницы, опубликованные нами на прошлой неделе? Так вот, она сделала их, будучи подростком — какой талантливый ребенок! Вскоре после этого она переехала из своей хипповской общины в комнату в Лондоне и сменила имя Эстер на Эммелина. Что она пыталась скрыть? Ходят слухи, что у нее тогда родился ребенок и Эстер не хотела, чтобы его отец об этом узнал. Но у отцов тоже есть права, и в данном случае счастливый папаша наверняка желал бы знать о ребенке. Ну же, Эстер, когда вы собираетесь раскрыть свои секреты и обо всем поведать общественности?

Я отшвырнула газету, метнулась в дом и стремглав помчалась в комнату матери. Эва еще спала, лежа на боку; она казалась маленькой и беззащитной. Я громко распахнула ставни, и мать настороженно открыла один глаз, затем другой. В свете дня я заметила, что у нее приятный загар, а глаза ясные и здоровые.

— Я собиралась просить Жака отвезти меня в больницу, — сказала я, — чтобы поговорить с твоим лечащим врачом.

Эва виновато взглянула на меня, села на постели и принялась нервно приглаживать стеганое одеяло.

— Но, — я изо всех сил старалась не повышать голос, потому что на самом деле мне хотелось схватить ее и хорошенько встряхнуть, — Жак сказал, что ты не больна и не болела ни минуты. Никаких визитов в больницу. Никакого больного сердца.

Эва не пыталась ничего отрицать, а вместо этого спокойно наблюдала за моей яростью и молчала: просто легла опять на подушку и смотрела на меня.

— Так что я, черт возьми, здесь делаю? До открытия моей выставки осталось всего три недели. И ты считаешь, что это подходящее время, чтобы припереться в эту лачугу на краю света? Это просто невероятно!

— Эстер, подойти сюда и сядь.

— Я слишком зла на тебя! — прокричала я словно трудный подросток. Как ей удается заставлять меня так себя вести? Я с сердитым топотом вышла из комнаты и спустилась вниз.

— Я хочу, чтобы ты отвез меня в аэропорт, — сказала я Жаку.

Он взглянул на меня поверх пилы и извиняющимся тоном произнес:

— Машина поломана, у меня остался только мотоцикл.

Меня одновременно бросило в жар и в холод. Я пошла в уборную, где меня вырвало.

Я не знала, куда иду, но уже не могла остановиться. Сначала я шла по темной дороге, потом свернула на протоптанную тропинку, ведущую через сосновый лес; густая крона деревьев почти полностью затеняла землю у меня под ногами, не пропуская солнечный свет. Я шла между деревьями, затем вновь по тропинке, между волнистыми холмами, поросшими молодыми дубками, корни которых выступали из покрывавшего землю известняка, словно руки мертвецов. Тоненькие ручейки прокладывали себе путь между скал — еще месяц, и их русла полностью высохнут. Я ни о чем не думала, просто шла, не глядя по сторонам, слушая свое дыхание, стук шагов по неровной земле и тишину.