Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Григорий Иванович, охолаживая себя, желваки катнул на скулах.
За окном — бом, бом, бом — поплыл колокольный звон. И тут же, вторя первому колоколу, ударило дальше — бом, бом, бом... И в третьем месте заговорило — бом, бом, бом... Церквами Охотск был богат. Звонили к вечерне.
Иван Андреевич поднялся из-за стола, степенно перекрестился. Пальцы прижимал к груди крепко. Сел. Мысль у него родилась тайная. Купецкие дела всегда чёрт варил. Мешал, мешал в ступе да подсыпал, подсыпал что позлее и круче.
— Ну, а каков совет будет? — спросил Шелихов. Увидел — не уговорить купца. То, что испугался Иван Андреевич, — не верил, но и понять его мыслей не мог. А то, что за говореными словами дума есть — угадал.
— Совет? Постой.
Иван Андреевич сказал домашнему человеку:
— Пойди, позови приказчика. — Оборотился к Шелихову. — Есть у меня один. Ты его не знаешь. Из столичных. Сейчас много люду разного в Охотск понаехало. Из бывших чиновников. Хлюст, но боек, ох боек. Поможет. Да ты пей чай, пей!
Чашку подсунул. Пальцами, которые только-только к груди прижимал, на краю стола поиграл, словно бы добирался до чего-то, ухватить хотел, но оно не давалось. Пальцы шевелились, подёргивались, царапали не по-стариковски крепкими ногтями по скатерти.
«А ведь старик-то лабазы мои обсчитывает, — неожиданно подумал Шелихов, — точно пальцами бумажки слюнит... Ах ты... — И тут сама собой выскочила у него в мыслях поговорка: «С медведем дружись, а за топор держись».
Лебедев, словно угадав, о чём подумал Григорий Иванович, пальцы унял. Ладошки ровненько на скатерть положил. Сказал приветливо:
— Вареньица сладкого откушай.
В комнате было жарко натоплено, свистал соловей, самовар уютно пар пускал, но в груди у Григория Ивановича холодной стынью наливалась тревога. На Кадьяке, да и не только на Кадьяке, а и в Кенаях, и по другим новым местам ждали хлеб, а он лежит в Охотске. Торопиться, торопиться надобно было изо всех сил, а как торопиться? Одно только колесо и могло укатить в таком разе — деньги.
Приказчик вбежал в комнату на вёртких ножках. Переступил через порог и поклонился низко. И всё по чину: сначала иконам в красном углу, затем хозяину и только после гостю. Лицо умильное и словно маслом смазано. Глаза ликующие. Сюртучок на нём пёстренький, столичный, но потёртый местами, туфли с пряжкой медной. Ножкой приказчик шаркнул. Согнулся привычно. Спина у человека была гибкая. Одним словом, столичным духом от него пахнуло. Помнил, помнил Шелихов, как чиновники в столице кланяются. Умельцы. Другой так изогнётся, так шею гибко наклонит, так плечами нырнёт — ну, скажешь, этот уж точно начальство чтит или даже, более того, — любит и бдит за начальников своих. Таких здесь не видел ещё Григорий Иванович. Ан вон появились.
— Да ты подойди, — сказал Иван Андреевич приказчику, — подойди поближе. Чайку откушай. А ежели хошь — и водочки отпробуй!
Приказчик лицом скис. Сказал скромно:
— Оно бы и в самый раз, и неплохо. — И вроде застеснялся своей смелости. Добавил в оправдание: — Она-то, горькая, для здоровья пользительна. — И опять застеснялся. Глаза сморгнули. Лицо страдательную фигуру изобразило: в кулачок собралось и морщинки по нему побежали.
— Знаю, — протянул Иван Андреевич с сомнением, но велел водку подать.
Столичный водку пил, как голубь росу. Головёнку закинул, горлышком поиграл и только после того напиток пустил внутрь. Стало видно, что человек бывалый. Так-то пивать водицу сею учиться надобно долго.
Ладошкой приказчик помахал на себя, утёр губы и взглянул на Лебедева.
— Слушаю, — сказал враз просветлевшим голосом. Щёки у него заалели.
— Да вот деньги нужны купцу, — сказал Иван Андреевич и показал на Шелихова.
Приказчик живо к гостю оборотился. Глаз едучий до затылка, казалось, Шелихова пронзил.
— Григорию Ивановичу? — развёл руками. — Деньги? Вот задача... Да ему кто откажет? — Изумление лицом выразил. Подлинно изумился или к тому вид сделал — неведомо.
Иван Андреевич неловкость почувствовал. Сурово поджал губы, сказал со злинкой:
— Ты не балабонь чего непопадя. Говорят тебе, деньги нужны — значит, нужны. Ответствуй по делу.
Столичный изогнулся.
— Что же ответствовать? Где деньги в Охотске берут — Григорий Иванович и сам небось знает, — хихикнул. — Под процентик такому купцу завсегда дадут. — И руку к рюмке. Несмело так, будто боясь: по руке не шлепнут ли.
Лебедев, как великую тяжесть, графин приподнял. Набултыхал в рюмку без всякого удовольствия.
— Не много для здоровья-то будет, — спросил, — а?
— Нет, нет, — звякнул тонким голоском приказчик, — мы по сырому климату в Питербурхе к этому очень привычны. — А? Под процентик, говорю, взять можно.
Иван Андреевич ничего не ответил, и столичный всё уразумел. Запел не хуже соловья на окошке:
— На слово-то теперь и поп не верит. Расписочка надобна. А о проценте можно поговорить. Сумма небось солидная требуется. Ну и попросим процентик поубавить. Это можно, расстараемся. Можно.
«Так, — подумал Григорий Иванович, — вот, значит, куда меня ведут». И, наваливаясь широкой грудью на стол, приблизил лицо к Лебедеву.
Столичный на краю стола смолк, как подавился.
— Иван Андреевич, — сказал с твёрдостью Шелихов, — а промашку ты не даёшь? Что ж под долги меня толкаешь? Ты ведь компаньон. Компания от долгов-то потеряет много.
— А я и паи у компании возьму, — сказал Лебедев. Глаза его из-под бровей выглянули. — Приметь — возьму. Не святой я, прости господи, и цепи на шею мне ни к чему. Грехов много, в святые всё одно не выйду. Это вы с Голиковым в святые рвётесь. Конец компании. Конец! — Улыбка сломала губы в бороде у купца. Глаза смотрели в упор, с насмешкой. — Мне медали, как вам с Голиковым, царица не даёт, да и не нужны они мне. Мы люди простые, нам денежки надобны. Оттого-то по чужим домам не ходим и не просим. Так-то вот. И запомни, как бывшему компаньону говорю: на весь мир пирог не спечёшь. — Зло трепетнул ноздрями. Даже сморгнул от гнева.
Шелихов изумился. «Откуда лютость такая? Отчего уж так ненавистна ему компания? Царские медали, шпажонки жалкие? Нет, — сказал себе, — это не то. Здесь другое, но что?» Да так ответа и не нашёл. Встал из-за стола, громыхнул стулом:
— Ну, гляди, Иван Андреевич, может, пожалеешь. — Более говорить было не о чем.
Шелихов шагнул к дверям и вышел. Каблуки ботфортов чётко простучали через сени, затихли на ступеньках крыльца.
Иван Андреевич, вслушиваясь в стук каблуков, стоял молча. А когда смолкли шаги, вдруг поднял руку и ухватил себя за бороду.