Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Товары выставили купцы на любой вкус. Мука пшеничная и пшено сорочинское, чай байховый с цветами и чай жулан, шёлк сучёный и железо полосовое, снасти рыболовные, якоря, олово в деле и не в деле, свинец немецкий. Взор поражали ткани разные: дабы пекинские тёмно-вишнёвые и дабы синие, сукна голландские и сукна английские, бархат чёрный и голубой, шелка узорчатые японские цвета василькового, зелёного, жаркого алого. Горами лежали лимоны свежие, цитроны, померанцы, и тут же вина виноградные португальские крепкие в анкерах, водки и спирт в анкерах также, уксус рейнский
Купцы звенели золотом на прилавках. Гребли двумя руками.
Припомнив эту торговлю бойкую, Иван Ларионович головой мотнул:
— Хорошо, ах, хорошо...
— Что? — склонился к нему комнатный человек, не поняв, чем надобно пособить хозяину.
Иван Ларионович, от мыслей оторвавшись, взглянул в лицо глупое, но не разгневался. Сказал:
— Кучера позови. Пущай придёт, поможет в баньке.
— Ежели прикажете, — засуетился комнатный человек, — с этим и я справлюсь.
— Хы! — хмыкнул Иван Ларионович, оглянув его с ног до головы. — Справишься... Сумлеваюсь. Мне рука нужна крепкая, а ты хил.
Поднялся с лавки и пошагал вольно по крытому переходу в баньку в одном исподнем. Сел на лавку в предбанничке, передохнуть перед паром. Похлопал ладошкой по груди и ещё раз улыбнулся, Кяхту вспомнив.
Больше денег радовали Ивана Ларионовича услышанные на ярмарке разговоры. Слов, понятно, разных много наговорено, но одно главным было: все уверенно сказывали, что товары кяхтинской ярмарки с великими барышами идут в Россию и спрос на них растёт. Это значило для человека, умеющего вперёд заглядывать, что торговля на востоке растёт, как опара у тёплой печи. А как купцу не радоваться, ежели торжище расширяется, этот ветерок только в крылья и поддувает, вздымает выше да выше. И углядывал Иван Ларионович, что при таком-то ветре можно высоко воспарить.
Вошёл звероподобный кучер с вениками под мышкой.
Иван Ларионович с лавки навстречу ему все морщинки распустил на лице:
— Ты уж уважь, уважь, Игнатыч. Всю дорогу только и мысль была на полке полежать.
Но Игнатыч, как знаток великий банного дела, улыбки себе не позволил.
Скинул молча ненужное из одежды на крайнюю лавку и нырнул в баньку, опарить её, прежде чем хозяина взять в работу.
Иван Ларионович услышал, как заходил веничек по стенам:
«Шлёп, шлёп, шлёп...»
Это Игнатыч угар ненужный снимал, чад — ежели таковые пробились из каменки. Стены грел, чтобы уж хозяину в баньку нежно войти, ничем себя ненароком не потревожив.
Высунул в дверь бороду, буркнул:
— Гм, гм!
Иван Ларионович знал, что означает это «Входи с Богом». Купец поднялся и вступил в баньку.
Говорено о русской бане, что-де, мол, бодрит она, веселит, силы придаёт, здоровье пошатнувшееся от простуды или иной хвори поправляет. Это так. И вправду баня и бодрит, и веселит, и здоровье поправляет.
Вошёл Иван Ларионович, и паром его обняло, как пухом горячим, невесомым, ласковости необычайнейшей. И не то чтобы обожгло где-нибудь или хуже того — припекло — нет! Но облило тело мягко, согрело во всех местах и как бы даже чуть приподняло, неся к полку.
Полок веничками выстлан, и пар — боже упаси! — не клубится на нём. Ни в коем разе. Веники, обданные кипяточком, упарившиеся, проглядывают каждым листиком.
Но чуть выше полка ровненько слоечек белый в воздухе намечен и как бы прогибается он вниз мягким пузом, вот-вот, думаешь, ляжет на полок. Но такого-то и не происходит.
Игнатыч опять из себя выдавил утробное:
— Гм, гм!
Это уж означало команду идти на полок. Иван Ларионович на листики лёг. И тут же почувствовал, как парок сверху пошёл. Словно горячие ладошки то там, то здесь тела касалась. Вот ладошка чудная на затылок легла, а вот по рёбрам прошлась, по спине, защекотала пятки. Это парок, что слойком стоял, вниз опустился.
Игнатыч не торопил. Какая здесь спешка? Человек перед паром настоящим облежаться должен, обмякнуть. Но вместе с тем и передержать на полке нельзя. Перегреется человек, расслабится, в сон его клонить начнёт, какой уж из него парильщик.
Игнатыч, веник держа в протянутой руке, тихо-тихо над полком трепетнул листиками берёзовыми. На Ивана Ларионовича пар пахнул крутой, кровь горяча. А Игнатыч всё шибче и шибче пар гнал, чтобы уж тело до костей пропекло и из самой глубокой жилочки вышла дорожная усталость. И вдруг — шмяк — лёг веник на плечи и пошёл, пошёл гулять по всему телу, бодря и веселя душу.
Из баньки Иван Ларионович вышел, словно вновь на свет народившись. Шёл, как ежели бы кто нёс его под локотки. Тут тулупчик заячий мягкий, обношенный по телу, Игнатыч на него накинул, и купец сел на лавку.
Ему поднесли кваску холодного — кисленького, брусничного.
Иван Ларионович жбанчик двумя руками принял и ртом жаждущим припал к живительной влаге. А когда жбанчик отстранил, дыхание переведя, увидел перед собой рожу мерзкую крючка судейского. Чуть не поперхнулся от неожиданности.
Крючка домашние допустить к хозяину не хотели, но тот сказал, что дело срочное, и сам влез дуром.
— Ты что? — вытаращился на него Иван Ларионович.
— Так и так, — заторопился крючок, моргая, — галиот «Три Святителя» в Охотске объявился. Мехами огружен. А Шелихов в Большерецке остался и идёт пеше по побережью.
Иван Ларионович и сам заморгал выпученными глазами.
— Вексельки вот, — крючок сунул в руку купцу бумажки жёлтенькие, — я скупил. Сейчас и ударить надо.
Трясся весь, словно ухватил своё за горло.
Иван Ларионович вексельки принял, взглянул на косо бегущие строчки и руку Ивана Андреевича узнал. За влажную бородёнку ухватился. Сжал до боли. И как ни размяк в пару горячем, а сообразил тут же: «Меха-то, знать, Гришка привёз хорошие. И не время сейчас замки ломать на лабазах Ивана Андреевича. Пущай туда прежде заморские меха лягут. Тогда можно и взять. Да и на Гришку укорот будет: все паи ко мне перейдут и голиковское слово намного в весе прибавит. Раз уж обложили медведицу с медвежатами — брать надо всех разом».