Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
« Тра-та-та-та-та...»
Григорий Иванович поднял голову, взглянул на птицу. Пёстрый, яркий дятел, величиной с добрую ворону, вцепившись когтями в рыжую кору и уперев в ствол короткий хвост, как добрым долотом работал.
«Тра-та-та-та-та...» — бойко звенело с ели.
Степан, показав зубы в улыбке, кивнул на ель.
— Как атаман станичный на круг сзывает.
Спустились с горушки, пошли к реке. Но ещё долго, долго, всё время, пока шли через луг, слышалось вслед: «Тра-та-та-та...»
Шелихов шёл первым, ведя в поводу рыжего меринка. Степан в десяти шагах сзади. Расстояние это держали всегда, на случай, ежели первый провалится в трясину или водомоину, второй вслед не бухнется в бучило, а, остановив коней, слегой, какой ни попало, поможет выбраться.
Миновали луг и травянистым берегом пошли на север вдоль реки.
Так шли часа два. Солнце поднялось в четверть неба, и заметно начало припекать. Шелихов забеспокоился, высматривая перекат, но течение было ровно. Вода, крутя, несла жёлтые листья ольхи и ивы.
С каждым поворотом река всё больше и больше забирала на восток и уходила от моря. Брода не было.
Шелихов придержал меринка. Подошёл Степан.
— Вот что, — сказал Шелихов, — переходить надо реку. От побережья уходим. Нам сподручнее вдоль моря идти.
Степан поглядел на реку. Течение несло кривую коряжину ивы. Подмыло где-то и свалило в воду. Коряжина медленно крутилась.
— Здесь глыбь, наверное, — возразил, — смотри, как коряжину несёт. Не шибко-то вертит.
Шелихов поднял глаза вверх по реке. Течение на добрую версту впереди было всё так же ровно и тихо.
— Нет, — сказал, — надо переходить. Выше поднимемся, а потом назад идти? Не дело это.
Взял меринка покрепче за повод и ступил вводу. Течение толкнулось в сапоги, но под ногами Шелихов почувствовал крепкое дно и пошёл смело.
Степан стоял на берегу и смотрел ему в спину. Мерин вскинул голову, заржал, но Григорий Иванович успокаивающе похлопал его по шее и потянул дальше в реку.
Теперь вода доходила до груди, а Шелихов ещё и половину реки не прошёл. «Зря сунулись, — засомневался, — глубина большая». Но дно было всё так же ровно и крепко, и он пошёл дальше. Меринок ступал спокойно. Вода поднялась ещё выше. Дошла до горла. Григорий Иванович, сильно огребаясь свободной рукой, ступил на шаг вперёд и с головой провалился в водомоину. Выскочил на поверхность и, крикнув: «Ну же! Ну!», — властно потянул за собой меринка. Тот всхрапнул и послушно поплыл. Тут же Григорий Иванович стукнул ногами о дно. Встал и, не ослабляя повод, потянул меринка к берегу.
Через минуту они уже стояли на прогретой солнцем гальке, и меринок, крутя головой, отряхивал гриву. Шелихов крикнул Степану:
— Давай!
Знал, раз первая лошадь прошла, другие пойдут смело.
Одежда липла к телу, холодила, зубы стучали. Водичка-то была холодна. «На ходу согреемся, — решил Шелихов, — шагу прибавим и согреемся».
Степан уже выводил лошадей на гальку. Шелихов повернулся и, не говоря ни слова, шибко пошагал вперёд.
Через час, обсохнув, они подошли к новой неведомой речушке и, перейдя её, опять наддали в ходьбе, чтобы согреться.
Шелихов нет-нет оглядывался на Степана. Тот, чуть опустив голову и косолапя ногами, шёл не отставая.
«Слава Богу, — подумал Шелихов, — хоть и попал в передрягу, но с крепким человеком. А так бы не выдюжить. Нет, не выдюжить».
В Охотске перемены произошли. Полковника Козлова-Угренина, портового командира, отозвали в Иркутск.
— Вот дело-то большое, — скажут. — На то он и чиновник. Такого отзовут куда хочешь, призовут к чему хочешь, или хуже того — пошлют куда подальше. Человек подневольный, государственный. А особливо ежели он из военного ведомства или из тех чиновников, которые за порядком следят. Здесь дело известное.
И ошибутся, конечно.
Человек русский приметливый. Отзыв отзыву — рознь.
Иного, действительно, отзовут — и всё тут. Ничего не скажешь. А другого отзовут — есть о чём подумать.
Вот что приметили в Охотске. Прибыл в порт посыльный от губернатора, и по всему видно было, что в пути он не дремал. Рожа обтянута, живот впал — гнал, знать, молодец, и гнал шибко. В Охотске, и слова не сказав, прямо к портовому командиру — шасть. Тот, кто смотреть умеет, скажет: неспроста такое.
И другое приметили.
Козлов-Угренин пинком посыльного из дома не вышиб, но и вместе с тем из пушки не велел палить, выпивая за здравие прибывшего, как это обычно бывало.
Нет. Затих полковник. Свечи даже не светили в окнах. И вообще ни звука не доносилось из дома. Можно было подумать, что в доме полковника уже и нет вовсе, а кто-то другой поселился. Собаки полковничьи — на что уж были злы — тоже вдруг подобрели и в тот вечер ни одного прохожего не задрали.
Смешно сказать: мимо дома командира порта люди, как мимо других домов, проходить могли спокойным шагом. Да и больше осмелев, где-то неподалёку, в улице, кто-то на струне забренькал. Сначала тихо, тихо, но потом и громче, громче: мол-де гулял молодец по деревне. И даже голос послышался незадушенный:
— Эх, вышла б я, да ножкой топнула...
И ежели иные приметы не каждому бросились в глаза, то этого и слепой не мог не заметить. Все смутились. И среди тех, кто посмелее, пошли разговоры, как это всегда бывает:
— А знаешь ли?..
— А ты подумай, голова?
Ну и не без того, чтобы:
— Шу-шу...
И конечно же:
— Ши-ши...
По углам, разумеется. Шептуны-то, эти — народ дерзкий.
На следующий день и вовсе резонов для пересудов явилось предостаточно.
Полковник, ко всеобщему изумлению, из дома вышел и улыбнулся солдату, стоявшему на посту. От неожиданности солдат уронил ружьё. И здесь полковник удивил всех ещё более: наклонился, ружьё поднял и отдал солдату. Больше того, похлопал его по плечу и сказал:
— Молодец!
И опять улыбнулся.
Тут уж весь Охотск решил: Козлову-Угренину пришёл конец.
Шаг и тот у полковника изменился. Раньше Козлов-Угренин ходил, как сам себе монумент. Идёт — и металлический звон слышится, а тут забегал по Охотску ныркой рысью. Многие даже смотреть стеснялись. Вот какие изменения удивительные с человеком случаются, когда его из штанов с начальничьим рантом вытряхнут. А ведь полковника и не вытряхнули ещё, а только чуть за штанишки взяли.