Шелковый путь

Раскаленный горький ветер, ровно дующий

по бесконечному Шелковому пути, на мгновение затаил дыхание. Солнце поднялось на длину аркана и нещадно обжигало потрескавшуюся от вековой жажды корку земли. Сразу запахло паленым. Застыли на бегу пегие кусты перекати-поля. Умолкли крохотные неугомонные воробьи, почти неразличимые среди серой полыни; исчезли, будто растаяли, растворились в зыбком мареве степные рябчики. Степь напоминала старую заскорузлую скотскую шкуру, казалось, жизнь давно покинула этот дикий, запущенный край. Зловещая тишина стояла кругом. Но вдруг у горизонта неслышной белоголовой змеей круто поднялся вихрь, взмыл, разросся, вскоре обернулся всадником. Сизым шлейфом потянулась, заклубилась за ним пыль. Стало видно, что это не всадник, а всего только одинокий конь. Но соловый скакун был оседлан, и на боках, крупе и шее его тускло белела соль. На передней луке по обе стороны висели два небольших барабана. Кони с походными барабанами доныне еще не встречались на просторах Атрабата. Лишь в лихую годину исконные обитатели степи — казахи привязывают барабаны — вестники беды — к седлу.

Соловый скакун неожиданно замер. То ли пот застлал ему глаза, то ли затосковал по хозяину, бог весть где нашедшему свою погибель, то ли усталость подкатила к точеным ногам — кто знает, только остановился, напрягся скакун и зычно заржал. Он ржал протяжно, тоскливо, втягивая брюхо. Может, померещились ему далекие тучные луга, прозрачные озера с белыми и черными непугаными лебедями, мирно сбившийся у поречья родной косяк… Столько тоски и печали было в этом ржанье, что от него, казалось, дрожь пробежала по пересохшей траве. Будто из задубевшего карная исторгались эти надрывные звуки, бесследно, безответно исчезая, угасая в знойном, пыльном воздухе. Бурая, выгоревшая, жарой истомленная степь равнодушно молчала. Соловый скакун попытался заржать еще раз, но силы покинули его, он тяжело повел боками, вытянул шею, начал яростно грызть удила. Но так и не смог опустить голову: поводья были крепко-накрепко привязаны за переднюю луку седла.

Сквозь розоватые хлопья пены поблескивали в лучах солнца серебряные удила. Кожаный нагрудник, шоры, подбородник узды, поводья были сплошь украшены мелкими бусинками яхонта. Сразу становилось ясно, что седло кипчакское: лука имела форму утиной головы. Оба барабана были целые, только туго натянутый сафьян выгорел и высох до белизны. Верхние обручи покрывало серебро, завязки шелковые; пышные кисти — коню по брюхо. На тороке трепыхался маленький изящный — тоже из шелка — колчанообразный мешочек для барабанных палочек. Сейчас он был пуст. Ременный подхвостник глубоко врезался в лошадиный крестец. Скакун был красив, статен; грива и хвост развевались, шелестели на ветру, будто шелк. Под седлом он, должно быть, ходил уже несколько дней. На ленчике бурела засохшая кровь…

Вздрогнули, опять заколыхались верхушки ковыля. Запел свою вечную заунывную песню упругий рыжий суховей. Встрепенулся и соловый конь, забил передним правым копытом. На неукротимую, буйную сестру свою реку Инжу-огуз [1] походила древняя степь Атрабата. И река порой так же неожиданно и ненадолго смиряет свой капризный, буйный нрав. Затихает она тогда и умиротворенно катит, будто баюкает кого-то, ласковые пышногрудые волны. А они что-то нежно нашептывают, воркуют, зовут к себе очарованно застывшие берега. Но берегам не угнаться за шаловливыми волнами. И потом, когда попадает река в широкие объятия мелководного русла-переката, она, могучая, строптивая, вовсе замирает, становится покорной, робкой, и ни одна морщинка не искажает гладь ее чела. Но обманчива эта покорность. Под неподвижной гладью таятся коварные воронки и пучина. Мудрено увидеть бурлящие, кипящие в глубине водовороты, захватывающие, заглатывающие даже самую неприметную, незаметную щепочку…

В этой первозданной дикой степи были тоже свои потайные водовороты. Мчались по ней распаленные страстью смерчи и вихри, метались бездомные странники устели-поле, величаво плыли, навевая смутные желания, причудливые миражи. Бесследно исчезали в бездонной степной пучине и мелкий сор, и большие судьбы. Так же нежданно вдруг исчез и одинокий скакун, точно тень проглотила крохотный лучик солнца. В одно мгновение скрыли белогривые вихри загадочное явление…

Кому это вздумалось нарушить вековечный сон Дешт-и-Кипчака? Кто решился посягнуть на мир и тишину этой необъятной степи? И кто был хозяин одинокого солового коня в дорогой сбруе и с окровавленным ленчиком? Может быть, близки страшные дни и вестник неотвратимой беды вот-вот ударит в гулкие походные барабаны?..

Началось это на рассвете.

Большой город был еще погружен в сладкую предутреннюю дрему, и только тонкий гортанный голос муэдзина [2] словно висел в прозрачном воздухе. Самый тихий, мирный, безмятежный час суток, когда никакая злая сила не потревожит тайну на брачном ложе, не вспугнет чью-нибудь сокровенную мечту. Именно это время выбрали для беседы двое известных в городе мужей.

— Ты хорошо описал ратную жизнь моих доблестных предков. Сначала всевышний, потом я благодарен тебе! — Иланчик Кадырхан был заметно взволнован, однако быстро унял слабую дрожь в голосе. — Говаривали в старину: один голову к земле склоняет, но душой высок, другой голову к небу задирает, но помыслы его низменны. Я вижу, ты родился с душой высокой, с печатью вдохновения на челе. Да сопутствует тебе, мой светоч, во всем удача! Да, я благодарен тебе, — повторил он, все еще не успокоившись. Взгляд его не отрывался от рукописной книги в черном кожаном переплете, которая лежала на коленях учтиво сидевшего перед ним юноши. Книга казалась не в меру огромной, тяжеловесной. У правителя города и края сейчас были затуманенные глаза, мысли витали далеко. Виделись ему прославленные за пределами этой страны мастеровые — те, что сейчас на побережье великой Инжу-огуз отливают изразцовые кирпичи, обжигают высокой красоты кувшины, воздвигают на границах стены неприступных крепостей; вспомнились ему и неутомимые земледельцы-дехкане, всю жизнь не расстающиеся со свинцовой тяжести кетменями; вспомнились воинственные предки, которые, не задумываясь, клали свои головы в бесчисленных войнах. И тесно вдруг показалось правителю в просторном ханском дворце. Тяжкий вздох вырвался из его груди: «О предки мои, с кривыми клычами в руках! Вы отстояли некогда честь свою, не оставив ее под копытами несметной дикой орды, которая навалилась из-за восточных гор. Вы не позволили задохнуться славе в пыли, покрыться ржой, зарасти бурьяном забвения, а высоко подняли ее на своих острых пиках. Много веков прошло с тех пор, но деяния ваши чтут благодарные потомки. Вдохновенное перо этого юноши воплотило их в жемчужные строки стихов, запечатлело в этой книге на вечные времена. Бессмертие обрели вы на земле и в небесах!»

Прозорливость юного поэта, скромно поджавшего ноги на красном туркменском ковре, поразила Иланчика Кадырхана. Ему особенно льстили торжественные слова, как зачин песни, много раз повторяемые в поэтической летописи: «На небе — бог, на земле — хан ханов Иланчик Кадырхан». Казалось, они не имели отношения к ратным подвигам его знаменитых предков, однако ласкали слух и сердце. И пожалел сейчас правитель, что не распорядился созвать всех старейшин родов и не заставил их слушать проникновенные, возвышенные слова.

Но вот очнулся от дум Иланчик Кадырхан, оторвал глаза от книги. Поэт Хисамеддин только теперь по-настоящему разглядел грозного повелителя. Был хан могуч телом и возвышался на троне холмом. Морщины на широком лбу разгладились, и отчетливей обозначился у левого виска плотный, твердый, с большой палец величиной нарост. Кипчаки называли его «заячий альчик».

Существовало поверье: джигит, желающий узнать свою судьбу, должен проглотить заячий альчик, заговоренный волхвами-прорицателями. Через семь дней альчик проявлялся, как знамение рока, в виде нароста на лбу или на пятке. Нарост на лбу означал, что человека ждет счастливая судьба воина и радетеля родной земли. Нарост на пятке говорил, что он трус и презренный раб.

Через это испытание в годы легкомысленной юности прошел и Иланчик Кадырхан. Брови — лохматые, черные — срослись на переносице. Зрачки точно притаились, застыли в глазницах. В них порой вспыхивали огоньки, словно отблеск костра в темной ночи. Взгляд тяжелый, пронзительный. Повелитель знал об этом и потому — чтобы не сглазить — старался не смотреть прямо на детей и юных невест. Аккуратно подстриженные, тонкие, как крылья ласточки, усы, густая остроконечная борода на крупном овальном лице придавали ему суровое, властное выражение. Возраст хана определить было трудно. Грудь крутая, спина как щит, плечи прямые, на каждое сажай хоть по джигиту. Широкий, в два кулаша [3] , трон из слоновой кости еле вмещал богатырское тело повелителя.