Шепот шума
Шрифт:
– Почему?
– спросила Вера.
А Тютюнины картины висели все вместе на одной стене и все на одной линии, они были все одинакового формата, даже в одинаковых рамках, и как будто они были все одинаково написаны. Выглядело это очень аккуратно.
Вера выглянула из окна, и внизу был город, и огоньков было меньше, чем людей, но сверху казалось, что людей меньше, чем огоньков, потому что огни светились, а люди - нет. И город был нежным и грубым. И он состоял из людей: в автомобилях, на ногах и без ног. И все живые люди были вертикальные, а мертвые - горизонтальные.
– Может, ты еще кого-то хочешь пригласить?
– спросил Н.В.
– Да, чтобы тут были все, кого так жалко, что их тут нет. Чтобы была мама с Ван Гогом с отрезанным ухом, и чтобы она ему перевязала голову и пожалела его, и чтобы был дон Жан, и чтобы он был бедный, чтобы его было жалко, как зайчика, и чтобы, как зайчика, его можно было взять за уши и подержать на весу, и чтобы была дочка с куклой, и
– А кого ты пригласил?
Н.-В. перечислил.
Но если ко всему относиться просто и легко, то, может, все будет проще и легче, но ведь те, кого убили, и те, кто сами умерли, - это не одни и те же, потому что те, кто сами умерли, - они воскреснут, а те, кого убили, - никогда. Никогда. Никогда их больше не будет. И даже когда ничего не будет, их тоже не будет, и даже когда не будет уже ничего, то все равно хоть что-нибудь будет, а их так и не будет. И греки вымерли - поэтому, потому что воскресших было мало, а мертвых много, и мертвые были убитые и абсолютно мертвые, просто мертвецы. И римляне - поэтому. Но где хоть один римлянин? Нет его ни одного - нигде, ни в Америке, ни в Риме - нигде. Даже морские коровы, которые вымерли, как греки, тоже все были перебиты, потому что были вкусные. А греки были невкусные, но тоже были перебиты римлянами, которые были невкусные, но тоже перебиты... И у всего искусства - абсолютно - отрезано ухо, и искусство - вкусное, и его хватают толстые и тонкие дяди и туманные тети, да и не в этом дело, а в сумерках, которые не так быстро сгущаются на снегу, и птички, которые не сеют, не жнут, - но едят червяков, а червяки тоже люди.
А люди - величественны, и человек - это величина, но разве человек постоянная величина. Или эта величина имеет погрешности? И вдруг добро - это такая же погрешность, как и зло.
Вера налила себе кофе с молоком, и, когда она допила кофе, оказалось, что она выпила абсолютно весь кофе, оставив в чашке абсолютно все молоко. И шоссе в четыре часа утра было абсолютно пустое, пожалуй, там не было не только машин, но даже уборочных машин, тех, что убирают грязь, оно было абсолютное шоссе под небом, без погрешностей, и ему не было конца, этому шоссе. И животные в отсутствие мороза ходили там, то есть те животные, которые любили тепло: аисты, косули и даже те, которые не любили: травоядные крысы, небьющиеся шубы, кроличьи шапки, и вот что еще - по этому шоссе, которое было не просто шоссе, а его пересекала трамвайная линия и пешеходная дорожка у светофора - и там был дымок. И в этом дымке скопились не то чтобы люди, а то, что могло бы стать людьми, если бы человек был постоянной величиной, и в транзитном облачке света выделилась не то чтобы душа, а собрание (ну как собрание сочинений) всего, что присуще человеку, хотя самого человека и не было, это была гадость и благодать, но без плоти и без формы - просто в чистом виде, а форма и плоть были за. трамвайной линией - всего через несколько часов - часов так в восемь прямо на остановке, где уже стояли люди в виде людей и готовились к Новому году: без хлеба, без дымка, но со льдом, присыпанным песочком, потому что вместе с трамваем приближался 1992 год, и даже в метро, где стояли солдаты на станции с вещевыми мешками, почему-то с белыми мешками, и если оглянуться на них с лестницы, то они все уже стояли убитые на этой станции метро, они были расстреляны, и никакое каббалистическое число, обозначающее человека вообще, не могло им помочь, потому что человек не постоянная величина в метро. Человек размножается посредством любви, а все остальные размножаются посредством прыжков или плавания, кроме гомосеков, про которых Шекспир сказал бы, что это животное об одной спине.
Кто испробовал воду из Нила, будет вечно стремиться в Каир - это пример из классики.
Кто испробовал воду из пива, будет вечно стремиться в сортир - это пример из жизни.
К двери кто-то приближался, и это был тот, кто постучал: тук-тук, "добрый день" - это был иностранец с прибалтийским акцентом. Почему-то у иностранцев неукраинский и негрузинский акцент. Даже если иностранцы - итальянцы, которые ближе к грузинам, они все равно говорят как в Прибалтике, даже канадские украинцы говорят как в Прибалтике, и даже волжские немцы - все как в Прибалтике. А может, это не иностранцы говорят как в Прибалтике, с прибалтийским акцентом, а просто прибалты - самые близкие к нам иностранцы. Но зато за этим прибалтийцем-иностранцем на свету стоял молчаливый человек в тени.
И когда Н.-В. впустил сразу двух гостей, выяснилось, что этот иностранец с прибалтийским акцентом действительно из Прибалтики и он в качестве
– Но вернисаж-то завтра, - сказала Вера.
Картины висели. И они висели наверху, а покупатель с переводчиком ходили внизу. И в том, как покупатель шел немного впереди, и в том, как переводчик немного отставал, что-то было. Например, в этом было то, что если бы покупатель знал язык, то он бы никогда не пошел с этим переводчиком, вот что! Он бы с ним не дружил, просто покупатель, покупая картину, покупал немного и переводчика, но зато и переводчик, если бы у него были деньги, не пошел бы с этим покупателем, и получалось, что все люди до одного - куплены; но кем? Оба гостя были молчаливы, кажется, поглощены. А вот если представить, что да, я богатый человек, и богат так, что могу позволить себе не видеть людей, и богатый человек нанимает себе повара, садовника и шофера, и в полном уединении живет в своем доме, обходясь только услугами повара, садовника и шофера; но повар, садовник и шофер уже обожают свою жертву, и каждый из них в отдельности может ее прикончить: шофер может придавить, повар сварить, садовник закопать, но, сговорившись все вместе - повар, садовник и шофер, могут убить жертву в три раза быстрее - закапывая сваренно-задавленного. Но потом повар, садовник и шофер могут не поделить деньги, и выиграет из них тот, кто будет быстрее действовать, то ли шофер быстрее задавит повара, то ли повар быстрее сварит садовника, то ли садовник быстрее закопает шофера, или же они одновременно сварят, задавят и закопают друг друга.
И покупатель выбрал. Не самую лучшую картину, но которую Н.-В. повесил на самое лучшее место. И Вере ее было меньше всего жалко. Он предложил за нее триста долларов. И как-то вдруг все вместе стали обсуждать гонорар по-английски, так что было непонятно, зачем нужен переводчик. Триста долларов, конечно, очень мало, а также надо иметь в виду таблицу
1853 г.
1,33 доллар - 1 руб. 1992 г.
1 доллар - 100 руб.
Какая-то нехорошая таблица, неприятная, а в 1864 году отменили крепостное право. Покупатель расплатился с Верой, и тут наконец переводчик заговорил. Он отвел Веру немного в сторону и предложил ей рубли за доллары. И Вера согласилась только потому, что покупка наконец приобрела законченную композицию. И у переводчика здесь было свое место, он в буквальном смысле переводил рубли в доллары. И они ушли, а они остались, а вы еще не пришли, а ты уже никогда не придешь, зато он, она, они - придут, а вот ты - нет.
И получив свои небольшие деньги и обменяв их на большие рубли, Вера с Н.-В. вышли на улицу, составленную из домов, подворотен, кошек в подворотнях и людей в окнах, и там был магазин, и они зашли в него как путешественники, которые судят о богатстве города по магазинам. В магазине были какие-то корочки хлеба за сто рублей и горошины за двести - и все, и больше ничего, и еще, кроме продуктов, там были люди, и глазки у них были грустные и тусклые, а на голове некрасивые шляпы и платки, а в руках сумки, а под ногами мусор, а в голове у каждого свое, а в желудке тоже у каждого свое.
Все же Н.-В. купил набор из трех предметов. И когда Вера с Н.-В. вернулись с покупками обратно, оказалось, что один предмет открыть труднее всего. Во всей этой огромной галлерее не оказалось штопора, его не было ни на столе, ни под столом. Но была отвертка. И где-то на окраине памяти в сюрреалистическом натюрморте купалась отвертка в бутылке с красным вином, это было красиво. Они сидели напротив друг друга: Вера, и Н.-В., антрепренер и художник, покупатель и работодатель; потому что Вера и была работодателем, потому что она давала ему работу. И они сидели и молчали.
– А завтра ты будешь знаменитой, - сказал Н.-В., - считай, что эту картину ты просто подарила.
И он говорил, а она помалкивала, не потому, что ей не о чем было говорить, а потому, что ей нечего было сказать.
И тогда она стала его рассматривать; и пока она его рассматривала, она заметила, что чего-то в нем нет. И она стала мучительно всматриваться в него, стараясь определить, чего-же все-таки в нем нет. И кажется (великое слово кажется, потому что иногда кажется, что вокруг привидения, мертвецы и русалки, а также кустик вдруг возьмет и покажется зверюшкой, а тень человека окажется человеком), в Н.-В. не было отца. Как будто отец в нем все это время был и вдруг из него вышел, и он остался один и совершенно без него - без отца. И каким же он был бедным в этот момент, в нем на самом деле не хватало телесности, даже плоти, нет, даже материи, которая в нем была, и этой натуральной материей был отец, как будто он в нем сидел и вдруг его вынули. И, не увидев в Н.-В. отца, не обнаружив в нем Свя, Вера увидела в самом Н.-В. жуткую перемену - он изменился, когда отец куда-то исчез из него, куда-то из него вышел. То есть он сидел напротив нее без отца. И Вера увидела, что, кажется (абсолютно великое слово кажется, потому что вот только солнце покажется, а за ним сразу луна покажется и в бутылке с красным вином покажется отвертка, и хозяин, к которому ты идешь в гости, покажется тебе гостем, которого ты можешь принять в своем доме, много чего покажется), она его абсолютно не видела раньше, это был совершенно другой человек.