Шрифт:
I. АНДРЮША СТРОМИН
Доктор Александр Петрович в белом колпаке и белом халате с засучеными рукавами делал обход больных.
Больница была маленькая и чистенькая. Из окон был виден почти весь городок Алексеевск с садами, зазеленевшими после первого майского дождика. Весна
Доктор Александр Петрович был здоровый и крепкий человек, всем говорил „ты“ и, когда осматривал больного, страшно хмурил свой лысый лоб. Он говорил с больными мало; только когда совсем уже налаживалось дело, вдруг, после осмотра, кричал:
— Ну, вставай, чего развалился? Место занимаешь. Собака на сене.
И этот сердитый оклик звучал для больного, как самая красивая музыка: поправился.
Доктора побаивались, но любили.
В этот раз, осмотрев всех больных, он зашел в изолятор, то-есть, иначе, в особую комнату, куда клали только самых тяжелых больных.
Там на постели лежал худой и желтый, как лимон, человек с седеющими усами и давно не бритыми щеками. Он лежал молча и неподвижно, а рядом с ним на стуле сидел, тоже молча, парень лет тринадцати в красной рубахе и в сапогах.
Увидев доктора, мальчик встал и смутился.
— Здорово, Стромин, — сказал доктор, — это что, сын, что ли?
— Сын.
— Один?
— Чего?
— Сын-то один?
— Один.
— А дочери есть?
— Нет.
— Звать как?
— Андреем.
— Вот что, Андрей Васильевич, — сказал доктор, — сбегай-ка на угол, купи мне папирос коробку: „Иру“ спроси. Удружишь?
Мальчик молча кивнул головой и, взяв деньги, вышел. Приэтом он пытливо и тревожно поглядел на доктора, но тот внимательно рассматривал какое-то пятно на стене.
Больной, удивленный многословием доктора, тоже как-то насторожился.
— Вот что, Стромин, — сказал доктор, когда мальчик вышел, — я должен с тобой поговорить. Ты малый с головой, и нам с тобой в прятки играть нечего. Плохо твое дело.
В комнате наступило молчанье.
На окне отчаянно звенела муха, в какой-то палате больной татарин распевал заунывную песню.
— А операция? — прошептал больной.
— Что же, братец, операция. Ну, взрежем тебя для очистки совести.
— Ну, а может быть, оно… того!..
— Что того?
Доктор показал ему пол-ногтя:
— Видишь, это вот за то, что ты поправишься. А вот это, — он показал всю руку, — за то, что ты, одним словом, помрешь. Дело ясное, хныкать тут нечего. Я тебя предупреждаю, потому что тебе, может, распорядиться надо.
— А скоро?
— Что скоро?
— Умру-то?
— Не задержишься.
Странным образом грубые слова доктора действовали на больного успокаивающе. Он вдруг проникся этим простым и деловым отношением к смерти:
— Мальчика жалко! — проговорил он.
— Это ты мне, брат, не расписывай. Это я сам понимаю. Родные есть?
— В городе брат… Только давно уж вот не пишет. А знаю, что там. Видели его тут, — наши ездили…
— А на чорта парню в город тащиться? Губернские-то города…
— Нет уж, — быстро заговорил больной, — в городе лучше… Там образование… Ты уж меня, сделай милость, доктор, не неволь.
— Чудак! Как же я могу тебя неволить? Что ты, мой крепостной, что ли? Теперь советской власти восьмой год пошел. Делай, как знаешь. Брат-то кто?
— Торгует… ничего брат… при деньгах.
— Человек-то хороший?
— Ничего был…
Стромин вдруг заерзал по постели.
— Чего ты?
— Деньги у меня тут под тюфяком…
— Не вертись. Сам достану.
Доктор вынул сложенный в несколько раз синий платок.
— Эх ты! В больнице грязь этакую под тюфяком держишь! Гигиена!
— Двадцать рублей тут. Андрюшке на дорогу.
— Передать, что ли?
Больной кивнул головой.
— А операция-то завтра? — прошептал он.
— Завтра… Хочешь, отложим… можно в пятницу.
— Нет уж… истомился.
— Вот и я тоже думаю.
Андрюша принес папиросы.
— Спасибо, гражданин! — сказал доктор. — Молодчина.
Его широкая белая спина исчезла за дверью.
— Что доктор-то сказал? — тихо спросил Андрюша.
— Завтра резать.
— Ну, и что же?
— Ничего себе… операция.
— Граждане, посещения кончились!
Андрюша встал и взял свою сумку, в которой принес отцу хлеба.
— Прощай, значит.
— Прощай.
На другой день Андрюша пришел в больницу рано и сел в прихожей.
Он видел как наверху по площадке лестницы то и дело проходили фельдшерицы в белых халатах и няньки.
Доктор прошел, отдуваясь и пыхтя.
— Жарко, — сказал он сторожу и тяжело поднялся наверх.
— Скоро операция-то начнется? — спросил сторожа Андрюша.
— Часов в десять. Он раньше не делает.
— А страшно это, когда режут?
— Нечувствительно. Укол делают, а то усыпляют.
— А потом здоров человек?
— Как когда.
— Ножом режут-то?
— Вестимо не пальцем.
Больше сторож не стал разговаривать и вышел посидеть на крылечке.
Из двери пахло ясным майским днем, и запах этот был даже сильнее запаха лекарств, сползавшего с лестницы.
На часах пробило половина десятого.
Что-то засуетились наверху фельдшерицы.
— Вы что ж там, граждане, — прогремел докторский голос, — примерзли, что ли?
— Сейчас, Александр Петрович.
Доктор, куря папиросу, наклонился над лестницей.