Шестеро
Шрифт:
– Позвольте, батюшка, так невозможно!.. Сперва надо келейнику сказать… – говорил швейцар.
– Нет, нет, мне прямо преосвященного надо, самого преосвященного… – отвечал о дрожью и заиканием взволнованный тенорок.
– Да притом надобно сапоги вытереть, батюшка, и опять же пообчиститься… этак невозможно… все полы загадите! – убедительно заявил швейцар.
– Нет, нет, ничего, ничего… Я так, мне не до того… я так!..
Слышно было даже, как будто кто-то кому-то оказывал сопротивление.
– Нельзя же, батюшка!
– Отойди!
– Да
– Мне и так худо, хуже не будет… Пусти!..
– Как угодно.
И благочестивое выражение лиц просителей вдруг сменилось крайним недоумением. В приемную, вырвавшись от швейцара, вбежал о. Антоний, таща на огромных сапогах по фунту грязи, с замазанным лицом, с растрепанными волосами.
– Преосвященнейший владыко не выходил еще? – спросил о. Антоний опять-таки громче, чем это полагается.
– Нет, не выходил! – ответили присутствовавшие, о изумлением и вместе со страхом осматривая просителя, осмелившегося войти в таком небрежном виде.
На шум вышел келейник и, увидев о. Антония, подбежал к нему:
– Что вы, что вы, батюшка? Разве можно в таком виде?
О. Антоний посмотрел на него с овоей высоты глубоко презрительным взглядом.
– Отойди, бога ради! – промолвил он таким голосом и с таким выражением, что келейник действительно отошел, даже отскочил от него и только пожал плечами, В это время из внутренних покоев вышел благочинный, о. Иоанн, с бумагами в руках. Он-то и был на докладе. Увидев о. Антония, он подошел к нему.
– Отец дьякон? Как вы решились?
– Решился, отец благочинный!
– Вы навеки испортите свое дело.
– Ах, отец благочинный, хуже не будет, хуже не будет… – пролепетал о. Аптопий.
Благочинный отвел его в сторону и тихонько оказал!
– Надеюсь, что вы никаких посторонних личностей не замешаете.
О. Антоний понял, в чем дело. Благочинный вообразил, что он пришел жаловаться на секретаря за взятку.
– Ах, не о том, отец благочинный, не о том! Вот какое горе! – промолвил он, прижимая кулак к груди.
– О чем же?
Но в это время вышел сам преосвященный, Высокий, плотный старик, в темно-синей шелковой рясе, с длинного круглою бородой, с шелковистыми седыми волосами, о строгим выражением лица, он производил внушительное впечатление. На докладе он почти не говорил, а только выслушивал и принимал к сведению. Он обладал удивительною памятью, все запоминал и потом решал в своем кабинете.
– Кто здесь шумел? – спросил прежде всего архиерей. Но вместо ответа послышался стук бегущих ног, и кто-то со всего размаха бросился ему в ноги и схватил его колени.
– Ваше преосвященство, ваше преосвященство! Это я… это горе, горе мое шумело!.. Великое горе, ваше преосвященство…
Первое движение архиерея было – отступить. Лицо его покраснело и сделалось гневным. Но когда он увидел, что человек, испачканный грязью, есть не кто иной, как дьякон Антоний Бубырко, когда он услышал его надорванный голос и заикающуюся, прерывистую речь, он смягчился и промолвил:
– В чем же твое горе? Встань, диакон!
– Горе небывалое!.. Горе… ваше преосвященство… жена у меня… Господи, боже ты мой!.. Умирает… Умирает, ваше преосвященство…
Но тут уже ничего нельзя было разобрать из того, что говорил о. Антоний, потому что он начал горько рыдать.
Архиерей сначала подумал, что ему делать с этим человеком, а потом, видя, что он ничего от него не добьется, обратился к благочинному:
– Отец благочинный! допроси, пожалуйста! Чего он хочет от меня?
– Пойдемте, отец дьякон! – сказал благочинный, взяв его за рукав рясы.
О. Антоний поднялся с пола и покорно пошел за благочинным. Они вошли в маленькую, низенькую дверь и остановились в миниатюрной комнате, где стояли мраморный умывальник и зеркало. Благочинный начал с того, что покачал головой:
– Как можно так, отец дьякон? Трудно ли разгневать преосвященного?
– Себя не помню, отец благочинный… Такое горе, такое горе!.. Натонька, жена моя, в чахотке умирает… Господи ты, боже мой! Не сегодня-завтра я вдовец, и тогда уже все пропало… Вечный дьякон, отец благочинный!.. А у меня шестеро… Что я с ними буду делать? Сама послала, бедняжечка… умирает, а послала… Ради детей, говорит… я, говорит, и без тебя умру… а может, преосвященный сжалится… Подумайте, отец благочинный, какое мое положение!.. Жена умирает, а я здесь… Может, умерла уже, а я… я тут… отец благочинный!
И вдруг, неожиданно для благочинного, он упал на колени и, рыдая, умоляюще протянул к нему руки. Благочинный всячески успокаивал его и утешал.
– Погодите, вот владыко кончит прием, мы ему доложим! Посидите здесь смирно, а я уже сам ему объясню. Будете сидеть смирно?
– Буду, отец благочинный! – твердо сказал о. Антоний и сел на стул с высокою спинкой. Он сидел так минут двадцать и ни о чем в это время не думал. Уже прием у архиерея кончился, и благочинный доложил ему, что мог, про о. Антония. Архиерей велел, позвать его к себе.
Когда о. Антоний шел обратно в приемную, он чувств вовал, что в груди его как бы остыло что-то, еще недавно [16] сжигавшее его пламенем. Ноги его как-то деревянно шагали, руки висели беспомощно, голова была пуста, и никаких слов не находил он, чтобы сказать архиерею. «Перегорело, – думал он, – все горе во мне перегорело!» И теперь он боялся архиерея, как всегда, как боялись его и те десять душ, что стояли раньше в приемной.
В приемной были только архиерей, благочинный и келейник. О. Антоний стоял перед лицом владыки и дрожал.
16
Лития – богослужение вне храма. Соборне (старо-слав.) – вместе, сообща.