Шестнадцать стихотворений и поэма

Николаева Олеся Александровна

что прямая речь не выдержит – спрячется, как улитка,
и, ломая синтаксис, язык прикусит, пока в крамоле
света лунного плещется рифма – то кокетка, то кармелитка.


И пока склоненье столь благосклонно, и каждый падеж столь падок
до сверчков и скрипочек, – в блеске, в брызгах, неосторожно
заборматывающаяся судьба, спотыкаясь средь опечаток,
так сама себя пишет, как вовсе писать нельзя!
Но пройти по водам – возможно.

Командор

Афганец,

оставайся прав!
Там, на одной из переправ —
между ветрами —
ты был распят, ты был сожжен
и собран с четырех сторон,
и вот – ты с нами.


Кому война – бравурный клич,
кому война – ременный бич
и столп позорный.
Тебе ж – и решка, и орел:
сам Промысел тебя провел
сквозь вихорь черный.


Ты явлен нам, как Командор,
как кондор – из-за черных гор,
из царства тлена.
И – оловянней всех солдат —
глядишь – а тут иной расклад:
беда, измена.


Почто играли вам поход,
почто стреляли вам в живот
из всех обрезов,
и вы сползали по скале
и просыпались на столе
для двух протезов?..


В волчцах, в поту, в крови, в пыли
до самой Мекки вы б дошли
по шатким сходням,
и демоны кричали б вам:
«Пришельцы белые, салям!» —
из преисподней.


Вам подносил уже Восток
и горний лед, и кипяток
и выше мира
вас ставил гордой чередой,
и Ксерксовой горел звездой
и солнцем Кира!


Не в человечьем же тепле
томить нездешний дух – в земле
от лба до чресел!..
Всей этой крови с молоком
дай по трибуне кулаком,
что прав твой Кесарь!


Ты видел со звездами – твердь.
Ты видел со зрачками – смерть:
она, как Геба,
лила вино сквозь решето,
и если выбирала, то
по воле неба.

Вечером

Я ведро в колодец столкнула, и оно зазвенело, запело,
загрохотало, заохало, отяжелело и – отражений полное и теней —
стало вверх подниматься, и ржавая цепь скрипела,
и каждый поворот вала был все круче и все трудней.


И уже кто-то жеребенка своего напоил, и чья-то семья чаевничать села,
и чьи-то дети, умывшись, сидели, и звезда уже начинала на черном небе сиять, —
и лишь мое ведро все раскачивалось, все поскрипывало, все скрипело,
и все туже колодезная закручивалась рукоять!


И мое ведро над черной бездной раскачивалось, как весы, качалось,
и все туже наматывалась цепь на оси…
– Почему ж мне так трудно все? – я спросила. Мне отозвалось:
– Ни на что не жалуйся, ничего не требуй,

ни о чем не проси!

Забвенье

В локтевом суставе тикнув, в чашечке коленной
молодой пчелой жужжит, стрекозой стрекочет,
Иерусалим небесный облетает сокровенной
мыслью, губы в Мертвом море мочит…


С головой четвероликой жизнь! Усеяла очами!
Взоры около летают, оводы, шмели и слепни,
но для прошлого – ослепли эти очи, и ночами
слышно только, как забвенья запахи окрепли.


– Дорогая, – говоришь мне, уводя из дома в слякоть
и средь гор таская бесполезных, —
для того оно, забвенье, чтоб – не помнить, чтоб – не плакать
о предателях прекрасных, о лжецах чудесных!


Для того оно такое – бархатное – покрывало,
с черным ворсом, с острой блесткой, в звездах полуночных,
чтобы ты – не убивалась, чтобы ты – не горевала
о лукавцах гениальных, гордецах роскошных!


…Я и так уже – не помню. Я и так уже – не вижу.
Я и так уже – не роюсь в этой свалке
мертвых жужелиц, улыбок, тайных писем из Парижа…
Только запахи со мной играют в салки!

До небесного Ерусалима

…Ты теперь еретик и раскольник.
Перейдя роковую черту,
рассыпаешь мой дактиль, мой дольник,
мой анапест в опальном скиту.


Это – птицам на корм, это – трели
бегства в небо, когда дотемна
лжепророками Иезавели
дух измучен, душа стеснена.


Это – близко последняя битва:
буря, клекот, биение крыл.
Это – бдение, это – молитва,
это – то же, что ты говорил:


«Проведи меня полем до спуска,
по оврагу и дальше – средь тьмы,
довези до Козельска, до Курска,
до Калязина, до Костромы.


До чертога, плывущего мимо,
где стоят херувимы, грозя.
До небесного Ерусалима…»
Дальше – некуда. Поздно. Нельзя.

Семейные страсти

Лариса всю жизнь говорила мужу:
– Вот уйду от тебя к Петрову —
он меня любит до смерти! —
Муж сначала боялся и от ревности стискивал пальцы,
а потом успокоился,
щуриться стал и стоял отвернувшись, с таким равнодушным затылком!..


А однажды, когда пригрозила Лариса ему,
намекнув на Петрова,
неожиданно он рассмеялся и зло на нее посмотрел:
– Да кому ты нужна,
бестолковая старая дура!


И Лариса вдруг вздрогнула. «А!» – закричала, к лицу
две ладони прижала и крикнула в страшном волненье:
– Он меня и такую возьмет!