Шестнадцать тон

Шевченко Дарья

Я сразу вспомнила, какая она в гневе: глаза строгие, тональность голоса резкая и истеричная, а ее движения настолько резкие и быстрые, что не знаешь наверняка, прилетит тебе сейчас пощечина или нет. Как ни подлизывайся к ней и ни ласкайся – она по крайней мере несколько дней будет недовольной и раздраженной. Словом, злой.

– Не хочу, папочка, не хочу! Я не расскажу ей про Шестнадцать тон! Но можно я буду с ним разговаривать, когда ее нет дома?

– Да на здоровье!

Так, на протяжении последующих семнадцати

с половиной лет Шестнадцать тон участвовал в формировании моей личности куда больше, чем родной отец. Чаще всего мой друг появлялся тогда, когда он был мне особенно нужен: после неудачного дня в школе, когда училка орала как резанная из-за не сделанной «домашки»; после неудовлетворенных острой нуждой желаний; разрыва с теми, кого я считала друзьями; попыток понять, кто я и чего хочу; бешеных вечеринок с адским похмельем; бессонных ночей, проведенных за учебниками накануне экзаменов; стрессовых «неуд» и мандражных пересдач. И неизменно, каждый раз, когда он появлялся, я издавала тихий или громкий, но всегда восторженный возглас «Шестнадцать тон!».

На протяжении этого прекрасного периода детства и юности события, мечты, фантазии сменяли друг друга со скоростью света.

В семь лет я хотела быть судьей. Когда бабушка говорила, что они зарабатывают большие деньги, я неизменно представляла купюры высотой в человеческий рост. Я не могла оторваться от экрана, когда начиналось шоу в декорациях зала суда, но больше всего меня завораживал молоток судьи. Как же мечтала однажды взять его в руку и беспристрастно ударять, ударять и ударять. Шестнадцать тон каждый раз повторял, что для этой работы нужно пройти огонь и воду, а вот годам к сорока я, может, и стану судьей. Не проще ли найти работу, где я быстрее смогу заработать те самые «большие» деньги?

В двенадцать лет я захотела стать актрисой. Мне нравились Марлен Дитрих, Роми Шнайдер, Марлон Брандо и Марчелло Мастроянни. Я часто слышала о фильмах, в которых они снимались, а Шестнадцать тон не упускал возможности напомнить мне о них. Но по-настоящему сильно он тащился от Орнеллы Мути. Ему нравятся девушки с уверенностью танка в глазах, нежели хлипкие лепестки розы.

Но и здесь Шестнадцать тон было чем возразить на мою юношескую мечту: «Хорошо, представь, что ты закончишь «кульку» (так в нашем городе называли институт культуры). Куда дальше? Знаешь, сколько таких же, как ты, рвутся на сцену или в кино? Дополна. Оно тебе надо? А слышала еще, что многие вопросы там решаются через постель? И вот представь: тебе двадцать три года, ты молода и хороша собой. Едешь на квартиру к режиссеру дешевого спектакля на закрытый кастинг. А он – старый толстый извращенец с маленьким членом».

Неизменно я затыкала уши, услышав эти слова, но он и не думал останавливаться. Все говорил, говорил и говорил. Мне было противно поначалу, но потом я сняла розовые очки и задумалась над этим. Так я отказалась

от еще одной мечты.

В пятнадцать лет, когда подошло время выбора профильных предметов, я сказала всем своим друзьям и знакомым, что хочу спасать жизни. Я хотела изо дня в день ощущать собственную значимость для этого мира, быть причастной к сохранению жизней сотен людей и в каком-то смысле стать основным звеном, от которого зависят эти самые жизни.

«Врач – профессия благородная, – вторил мне Шестнадцать тон, – но не забывай, что от правильного выбора специальности зависит и твое благосостояние. Но и нейрохирургом ты сразу не станешь. Выбери нечто среднее. Например, стань проктологом. Да, всю жизнь будешь ковыряться в чужих задницах и дальше них ничего не увидишь. Зато это золотая жила и середина – бабло заработаешь и людей от страданий избавишь. Ну-с?»

Исследование чужих анальных глубин меня в силу юношеского максимализма и романтизма не привлекало. Казалось, что я смогу больше, гораздо больше. Я буду буквально возвращать людей с того света, обманывая саму смерть. Я стану выше нее. Родственники тяжело больных будут молиться на меня и падать ниц при виде человека, спасшего их близкого. Не говоря уже о том, что, разумеется, я буду купаться в деньгах.

Отец говорил, что это гордыня. Мать говорила, что это несбыточные фантазии. Шестнадцать тон – что я нездорова.

Но это идея была мне ближе всех: такая осмысленная, благородная и беспроигрышная.

После школы мне посчастливилось поступить на бюджетное обучение в медуниверситет. Учиться было тяжело, но все шло своим чередом. Из семестра в семестр вредных преподов сменяли добрые и милые, добрых и милых – снова вредные. На первом и втором курсе мы страдали от анатомии, которая высасывала всю жизненную силу и само желание жить, а на третьем – от практики. Практика пристрастила к бутылке даже непьющих. Мы собирались на квартире у нашего одногруппника, жившего отдельно, брали водку или джин и глушили, запивая спрайтом.

Человеческая жизнь так хрупка.

Я выносила судна из-под стариков, которые пятьдесят–шестьдесят лет назад были такими же здоровыми и молодыми ребятами, как мы. А теперь не могут самостоятельно подняться с кровати.

Я кормила из ложки девушку с переломанными конечностями. Ее ублюдок-парень постарался. Она рассказала мне, что даже после этого вернется к нему. Ей не на что было жить, потому что у нее не было образования и хоть немного хорошо оплачиваемой работы. Да и жить-то негде.

Я ставила капельницу бедной девочке, которую избивал отчим. Ее тело было сплошь в ссадинах, синяках. Рядом с печенью глубокая рана. Каждый раз просыпаясь, она билась в истерике, выкрикивая имя «Костик». И каждый раз мы ставили ей успокоительное. Кое-как мы подняли ее на ноги, после чего отец забрал ее в психиатрическую лечебницу.

Конец ознакомительного фрагмента.