Шестое действие
Шрифт:
– Так… жаль, что она поспешила уйти. Я предпочел бы дослушать. Насчет защитника.
– Да знаем мы этого защитника… говорит про Всевышнего, а думает про Рогатого. И вообще, нечего здесь торчать! – Он возвысил голос, чтоб его слышали остальные. – Никакого штурма не понадобится. Эта сука без кобеля долго выдержать не сможет, а тамошний попик, из которого труха сыплется, ни на что уже не годен. Выждать пару дней – и она так распалится, что сама к нашим солдатам выскочит!
У солдат это предсказание нашло полнейшее одобрение, а Бергамин, по крайней мере, не стал его опровергать.
Обойдя
Начинало темнеть, и сельские жители, не чая нынче увидеть ничего интересного, стали расходиться. А тех, кто пытался задержаться, прогнал Гионварк:
– Пошли вон, быдло деревенское! Ежели кого постороннего увижу возле монастыря, живо собак велю спустить!
Очевидно, его перспектива скоротать холодную ночь в обществе сельских красавиц не прельщала, а может, он о ней и не догадывался. Но, когда Флан Гарб на самом деле предложил спустить на ночь собак со сворок, он резко воспротивился:
– Вы, сударь, в своем уме? Это у вас в городе ночью все в особняке сидят, а псы свободно по двору бегают. А здесь, выходит, стоит кому из солдат до ветру высунуться, как его ваши звери загрызут? Я на такое не согласен.
– А псари на что?
– Так их всего двое! И кто-нибудь непременно задрыхнет!
Договорились, что псари с собаками на сворках по очереди будут обходить монастырь, остальных собак оставят на привязи там, где их отовсюду будет слышно.
– Однако надо что-то решать, господа, – сказал Бергамин. – Мои люди не могут торчать здесь до бесконечности. Взять монастырь штурмом не составит труда.
– Но у вас из-за этого могут быть крупные неприятности, – подхватил Гарб. – Не говоря уж о том, что начнется в окрестностях. Бунт не бунт, а беспорядки могут последовать.
Все как по команде посмотрели на Мерсера.
– Я постараюсь что-нибудь придумать.
Как ни странно, это неопределенное обещание их успокоило.
– Может, к утру голова прояснится, – заметил Гарб. – А пока, чтобы не заснуть… – он вытащил из кармана мешочек и вытряхнул его. Судя по звуку, там были игральные кости.
– Ну, господин Гарб, если у вас в таратайке и бутылка-другая найдется, – промолвил Гионварк, – жизнь не так уж плоха.
– Найдется, отчего не найтись… А вы, господин Бергамин, не желаете сыграть партию?
– Нет, господа. Вы играйте, а я пока понаблюдаю. Сегодня моя очередь не спать, – адресовался он к Мерсеру.
Тот не стал спорить. Но пока они играли в таратайке Гарба, подкрепляясь вином – прямо из горлышка, Мерсера не оставляли мысли о данном обещании. В сущности, монастырские стены не так высоки, в них достаточно выщербин, чтобы проникнуть внутрь. Разыскать Вьерну, плеснуть ей в лицо кое-чем из аптечки, а то и просто оглушить – и вся недолга. Но он бы предпочел выждать. Мерсер сомневался, что, призывая защитника, мадам имела в виду дьявола. Гарб может думать что угодно, но этой женщине двусмысленности доставляют слишком большую радость. Она имеет в виду сообщника. И ждет от него сигнала. Или уже дождалась.
Ночью он вылез наружу – поосмотреться, размять ноги и сменить гордого Бергамина, который окончательно замерз и не возражал против того, чтоб глотнуть винца и передохнуть. Все прочие спали, кроме псаря с собаками – их черные тени метилсь по стене в багровом свете догоравшего костра – и, возможно, часовых.
Оглушительная тишина стояла над лесом; тишина, какая бывает только зимой, не оживляемая ни движениями лесных обитателей, ни шорохом листвы. Монастырь был слепым пятном во тьме. И все же Мерсер не сводил с него глаз. Не только потому, что силился что-то рассмотреть. Так, были кое-какие мысли…
Бергамин и Гионварк по окончании игры вернулись ко вчерашнему месту ночлега. Гарб, угревшийся в таратайке, там и остался – как человек предусмотрительный, он прихватил с собой толстую попону и ею укрылся. После этого тишина стала окончательной и нерушимой.
Ближе к утру задремал и Мерсер.
Но утро – серое, леденящее – принесло наибольшую неожиданность за все эти дни. Мерсера подняло на ноги смачное ругательство одного из солдат. Тот вышел из сарая отлить и обнаружил прислоненный к дереву сверток. При ближайшем рассмотрении сверток оказался женщиной, завернутой в плащ. Причем из всех обретающихся поблизости женщин эта была той самой, ради которой велась осада.
Пробудившиеся офицеры выбрались из своего убежища. Последним, кряхтя и растирая поясницу, из таратайки выполз Флан Гарб – и замер, изумленно тараща глаза: очки он надеть не успел.
– Эй, она и вправду сама прибежала! – радостно приветствовал его кто-то из солдат.
Но это никак не могло быть правдой. Судя по неловкости позы, в которой сидела Вьерна Дюльман, у нее были связаны руки и ноги. Распущенные волосы падали ей на лицо, и гневным взглядом сквозь пряди волос она безмолвно прожигала собравшихся, поскольку рот у нее был завязан.
Флан Гарб извлек наконец очки и дважды протер их, прежде чем водрузить на переносицу.
– Ваши шуточки, Мерсер? – осведомился он.
– Если бы… – отозвался тот.
Мерсер приблизился к женщине и откинул волосы с ее лица. Стало видно, что в качестве тугого кляпа самым циничным образом был использован шелковый чулок. Развязать узел было бы затруднительно, Мерсер не стал попусту тратить время. Вынул нож – Вьерна Дюльман дернулась – и перерезал чулок.
– Сволочь! – взвизгнула женщина, как только смогла вздохнуть. – Предатель! Выблядок! Чтоб он сдох в страшных муках!
Гарб, склонив голову к плечу, с интересом слушал ругательства, вырывавшиеся из уст самой утонченной дамы Галвина. Гионварк откровенно ухмылялся. Бергамин, наоборот, посматривал на Мерсера обеспокоенно – опасался, что тот осерчает и совершит что-нибудь неподобающее. Но Мерсера оскорбления не трогали. Прежде всего потому, что вряд ли ему были адресованы.
Некоторые аристократки, дабы выразить презрение к простолюдинам, обращаются к ним в третьем лице, однако Мерсер сомневался, что госпожа Эрмесен была расположена следить за стилем. А главное, ему не представлялось случая предать ее. А она снова повторяла: