Шевалье де Мезон-Руж
Шрифт:
Никто не слышал общественного обвинителя, но всем было ясно: беседа скорее напоминала допрос.
— О! Ты так думаешь, гражданин? Это очень серьезное обвинение для матери…
— Во всяком случае, мы сейчас все узнаем, — уточнил Фукье. — Симон утверждает, что слышал это от него самого, и обещает, что заставит его признаться.
— Это было бы мерзко, — сказал Лорен, — но в конце концов возможно: Австриячка не защищена от греха; справедливо или нет — меня это не касается, — из нее уже сделали
— Так доложил Симон, — бесстрастно ответил Фукье.
— Я и не сомневаюсь, что Симон мог это сказать… Есть люди, которые не остановятся ни перед каким обвинением, даже самым немыслимым… Но не считаешь ли ты, — продолжал Лорен, пристально глядя на Фукье, — не считаешь ли ты, человек умный, порядочный, наконец, человек влиятельный, что спрашивать у ребенка такие подробности о той, кого по самым естественным и самым священным законам природы он обязан почитать, — значило бы оскорблять все человечество в лице этого ребенка?
Обвинитель и бровью не повел; вытащив из кармана бумагу, он протянул ее Лорену.
— Конвент приказывает мне сообщить о положении дел, — сказал он, — и я сообщу; остальное ко мне не относится.
— Что ж, справедливо, — согласился Лорен, — и, должен сказать, если бы ребенок признался…
И молодой человек с отвращением покачал головой.
— Впрочем, — продолжал Фукье, — мы располагаем не только доносом Симона. Смотри, вот общественное обвинение.
И Фукье вытащил из кармана другую бумагу.
Это был один из номеров листка под названием «Папаша Дюшен», издававшегося, как известно, Эбером.
Обвинение, действительно, было высказано ясно и недвусмысленно.
— Это написано, это даже напечатано, — сказал Лорен. — Но это ничего не значит; до тех пор пока я не услышу подобное обвинение из уст самого ребенка — я хочу сказать, обвинение добровольное, свободное, без угроз, — до тех пор…
— До тех пор?
— До тех пор, вопреки Симону и Эберу, буду сомневаться, как сомневаешься и ты сам.
Симон с нетерпением ожидал конца этого разговора. Мерзавец не знал о том, какую власть имеет над умным человеком чье-то чужое мнение; оно может вызвать и полное симпатии влечение, и чувство внезапной ненависти; иногда оно властно отталкивает, иногда привлекает, овладевает течением наших мыслей и заставляет нашу личность склоняться к этому другому человеку, чью силу, равную нашей Иди превосходящую ее, мы смогли различить среди толпы.
Так Фукье, почувствовав силу Лорена, хотел, чтобы этот наблюдатель его понял.
— Начинаем допрос, — сказал общественный обвинитель. — Секретарь, бери перо.
Секретарь уже написал начальные фразы протокола и ждал, как и Симон, как и Анрио, как и все присутствующие, когда же закончится беседа между Фукье-Тенвилем и Лореном.
Только сам ребенок казался совершенно безучастным в этой сцене, где он был главным действующим лицом. Его взгляд, засветившийся было на мгновение необыкновенным умом после первых слов Лорена, стал опять безжизненным.
— Тишина! — предупредил Анрио. — Сейчас гражданин Фукье-Тенвиль начнет допрос ребенка.
— Капет, — спросил обвинитель, — ты знаешь, что стало с твоей матерью? Мраморно-белое лицо маленького Людовика залилось краской.
Но ответа не последовало.
— Ты слышишь меня, Капет? — повторил обвинитель. То же молчание.
— Он прекрасно слышит, — вмешался Симон, — а не хочет отвечать, как обезьяна из страха, чтобы ее не приняли за человека и не заставили работать.
— Отвечай, Капет, — проговорил Анрио. — Тебя допрашивает комиссия Конвента. Ты должен повиноваться законам.
Ребенок еще больше побледнел, но ничего не ответил.
Симон сделал яростный жест. Для подобных скотских и тупых натур ярость служит опьянением, проявляющимся такими же отвратительными признаками, как и опьянение от вина.
— Ты будешь говорить, волчонок? — завопил он, грозя ребенку кулаком.
— Замолчи, Симон, — прервал его Фукье-Тенвиль, — ты не имеешь слова. Выражение, привычно употребляемое им в Революционном трибунале, вырвалось само по себе.
— Ты понял, Симон, — подхватил Лорен, — ты не имеешь слова. Вторично слышу, как тебя останавливают. В первый раз это было, когда ты обвинял дочь мамаши Тизон и с удовольствием помог отрубить этой девушке голову.
Симон замолчал.
— Мать любила тебя, Капет? — спросил Фукье. И снова молчание.
— Говорят, что нет, — продолжал обвинитель.
Нечто вроде бледной улыбки скользнуло по губам ребенка.
— Но я вам говорю, — снова завопил Симон, — он мне сказал, что она его слишком любила!
— Видишь, Симон, как это досадно, когда маленький Капет, такой разговорчивый наедине, перед всеми вдруг становится немым, — бросил Лорен.
— Ох, если бы мы были одни! — проскрипел зубами Симон.
— Да, если бы вы были одни… Но, к счастью или к несчастью, вы не одни. Иначе ты, храбрый Симон, отменный патриот, тут же отколотил бы бедного ребенка. Не так ли? Но ты не один и не смеешь, мерзкое существо, это сделать перед всеми нами, перед честными людьми, помнящими, что наши предки, с кого мы стараемся брать пример, уважали всех слабых. Не смеешь, потому что ты не один, да и не храбрец ты, мой почтеннейший, если способен сражаться только с детьми ростом в пять футов шесть дюймов.
— О! — пробормотал Симон, скрежеща зубами.