Шейн
Шрифт:
Они прошли в дверь вместе.
Но где Шейн? Я поспешил к сараю. Я уже почти добежал, но тут увидел, что он снаружи, на пастбище. Он глядел поверх травы, поверх пасущихся коров на великие одинокие горы, позолоченные у вершин солнцем, садящимся у них за спиной. Я смотрел на него, а он поднял руки кверху, вытянув пальцы до самого крайнего предела, и как будто пытался ухватить все великолепие, сияющее в небесах.
Он резко повернулся и пошел прямо назад, длинными ровными шагами, с высоко поднятой головой. Теперь в нем была какая-то новая, едва уловимая, но непоколебимая уверенность. Он подошел ближе, и тогда я увидел, что лицо у него спокойное, ничем не омраченное, а в глазах пляшут крохотные искорки.
— Беги в дом. Беги, малыш. И улыбайся. Все будет хорошо. — Он прошел мимо меня, не замедлив шага, и свернул к сараю.
Но я не мог уйти в дом. И не решался шагу сделать за ним после того, как он велел мне уйти. Во мне закипало неистовое возбуждение, пока я ждал возле угла веранды, следя за дверью сарая.
Минуты уходили в прошлое, сумерки все густели, из кухонного окна упал сноп света, когда там зажгли лампу. А я стоял и ждал. Наконец он появился и быстро пошел в мою сторону, а я все смотрел и смотрел, а потом сорвался и понесся в дом, и кровь колотилась у меня в голове.
— Отец! Отец! Шейн надел револьвер!
А он был тут же, прямо за мной. Отец с матерью едва успели глаза от стола поднять, а он уже возник в дверях. Он был одет как в самый первый день, когда Он въехал верхом на своем коне в нашу жизнь, во всех этих темных поношенных изысканных вещах, начиная с черной шляпы с широкими подогнутыми полями и кончая мягкими черными сапогами. Но глаза сами прикипали к единственному светлому пятну — обращенной наружу щечке из слоновой кости на рукоятке револьвера, выделяющейся резко и отчетливо на темном фоне одежды. Тисненый пояс-патронташ лежал у него на бедрах, высоко с левой стороны, чуть ниже с правой, где его оттягивала кобура, повисшая вдоль бедра точно так, как он говорил — рукоятка револьвера находилась примерно посредине между локтем и запястьем правой руки, свободно свисающей вдоль тела и готовой к действию.
Пояс, кобура, револьвер… Это не были вещи, которые он надевал на себя или носил. Они были частью его, частью этого человека, слагаемым полной суммы слитых воедино сил, суммы, которую он собой и представлял, Шейн. Вот теперь стало видно, что в первый раз этот человек, который жил с нами вместе, который был одним из нас, стал завершенным, полным, стал самим собой, таким, каким отшлифовала его жизнь.
Теперь, когда на нем больше не было неуклюжей рабочей одежды, он снова казался тонким, почти хрупким, как в самый первый день. Но разница была не только в этом. То, что раньше казалось железом, снова стало сталью. Он был тонкий — как закаленный и отточенный клинок, как лезвие бритвы. Он стоял в дверях, тонкий и темный — и все же как-то заполнял собой весь дверной проем.
Это был не наш Шейн — и все же это был он. Я вспомнил, как Эл Хауэлз говорил, что это самый опасный человек, какого он в жизни видел. И сразу же вспомнил, как отец говорил, что более безопасного человека у нас в доме не бывало. Я понял, что оба были правы, и что вот этот человек, стоящий здесь, это и есть наконец настоящий Шейн.
Он уже находился в комнате и разговаривал с ними обоими тем добродушно-шутливым тоном, каким раньше говорил только с матерью.
— Ну, славная из вас родительская пара! Даже Боба до сих пор не покормили. Набейте ему брюхо хорошим ужином. Да и себе тоже. А мне надо уладить в городе небольшое дельце.
Отец пристально глядел на него. В его лице вспыхнула внезапная надежда — и так же быстро исчезла.
— Нет, Шейн. Ты не должен. Даже если ты думаешь, что это самое благое дело, какое мне человек может сделать. Но я тебе не позволю. Тут я сам должен встать. Флетчер затеял всю свою игру против меня. И уклониться нельзя. Это — мое дело.
— Вот в этом ты ошибаешься, Джо, — мягко сказал Шейн. — Это мое дело. Это — мое занятие. Мне казалось забавным побыть фермером. Однако ты показал мне новое значение этого слова, и я горжусь, что за это время, может быть, кое-чему научился. Но мне пришлось бы учиться еще очень долго, ибо на свете мало таких дел, с которыми не может справиться фермер.
Напряжение долгого дня сказалось на отце. Он отодвинулся от стола.
— Чёрт побери, Шейн, рассуждай разумно. Мне и так тяжело — не добавляй мне трудностей. Ты этого не можешь сделать.
Шейн подошел ближе, встал сбоку стола, посмотрел на отца.
— Смогу, и с легкостью, Джо. Я сделал это своей профессией.
— Нет. Не позволю я тебе этого. Допустим, ты уберешь Уилсона с дороги. Но это ничему не положит конец. Это только сравняет счет, и дело обернется еще хуже, чем раньше. Подумай, что это будет означать для меня. И в каком положении я останусь? Я уже не смогу ходить здесь с поднятой головой. Все будут говорить, что я струсил, — и будут правы. Ты ничего не можешь тут сделать — вот в чем загвоздка.
— Нет? — голос Шейна стал еще мягче и вежливее, но в нем появилось спокойное, несгибаемое достоинство, какого никогда не было раньше. — Ни один человек на свете не будет мне указывать, что я могу делать и чего не могу. Даже ты, Джо. Ты забываешь, что есть еще и другие способы…
Он продолжал говорить, чтобы отвлечь внимание отца. А тем временем в руке у него оказался револьвер, и, прежде чем отец шевельнуться смог, Шейн взмахнул им, быстро и резко, и ствол ударил отца по голове сбоку, чуть подальше виска, над ухом. Удар был сильный, кость тупо загудела под ним, отец сложился и упал на стол, но стол под его тяжестью наклонился, и он соскользнул на пол. Рука Шейна подхватила его снизу, не дав удариться, Шейн повернул безвольное тело отца кверху, поднял его на стул и поправил стол — а тем временем кофейные чашки тарахтели по доскам пола. Голова отца откинулась назад, Шейн подхватил ее и осторожно наклонил вперед, пока голова и широкие плечи не оперлись на стол, лицом книзу, улегшись в сложенные обмякшие руки.
Шейн выпрямился и посмотрел на мать. Она не шелохнулась с того самого момента, как он появился в дверях, даже когда отец свалился и стол у нее под руками перекинулся набок. Она смотрела на Шейна, подняв голову, шея изогнулась красивой гордой линией, глаза расширились, и в них светилась нежная теплота.
Темнота давно сомкнулась над долиной, а они все смотрели друг на друга через стол, и только лампа, слегка покачивающаяся у них над головами, освещала их, заключив в круг ровного света. Они были одни в эту минуту, которая принадлежала только им двоим. И все же, когда они заговорили, речь пошла об отце.
— Я боялся, — пробормотал Шейн, — что он все именно так воспримет. Только он и не мог думать иначе — и оставаться Джо Старретом.
— Я знаю.
— Он отдохнет немного и придет в себя — может быть, в голове пошумит немного, но в остальном он будет в полном порядке. Вы ему скажите, Мэриан. Вы ему скажите, что никакому человеку не надо стыдиться, что его одолел Шейн.
Странно было слышать это имя, когда человек говорил сам о себе. Никогда он не был ближе к хвастовству. А потом я понял, что тут не было ни малейшего намека на хвастовство. Он всего-навсего констатировал факт, простой и элементарный, как сила, которая жила в нем.