Шипка
Шрифт:
Врачам Тодор не поверил и отыскал штабс-капитана. Он занимал приличные апартаменты — две хорошо обставленные комнаты. Стессель был пьян и, видно, забыл, что ему нужно изображать раненого. «Ну, булгарец, выпьем!» — предложил он, наливая в большую рюмку коньяк. Христов с отвращением посмотрел на штабс-капитана и вышел из комнаты, упрекая себя за то, что еще совсем недавно он жалел ротного. «Я жалел раненого и контуженого, — яростно проговорил Тодор, — а этот — ничтожный притворщик!»
…В первом же бою девятого августа Христов стал менять свое мнение о новом командире — пусть не сразу и
Генерал Столетов, наблюдавший за поведением нового командира, упрекнул его за излишнюю смелость, граничащую с безрассудством, но Чиляев, посмотрев на Столетова, с улыбкой заметил, что для командующего на Шипке оборудован прекрасный наблюдательный пункт, а он почему-to оказался в цепи и бежал вместе со всеми навстречу противнику. Столетов покачал головой и ответил, что на Шипке он такой же, как и все, и что для него тоже нет дороги к Габрову. Если придется погибать, он погибнет вместе со всеми, лучше пасть на поле боя или быть растерзанному турками, чем видеть несчастными Габрово, Тырново, Систово — весь край, который так восторженно встречал русскую армию.
Десятого августа было относительно тихо, постреливали орудия с той и другой стороны, но не часто, щелкали одиночные ружейные выстрелы, но больше для порядка, чтобы держать сторопы в напряжении и внушить, что бои на Шипкинских высотах не могут закончиться в. один день и что та и другая стороны готовы возобновить их и драться до полного осуществления намеченной цели.
Бой одиннадцатого августа начался рано. Первыми разом заговорили все нацеленные на Шипку турецкие орудия.
— Турки гранат не жалеют, — сказал майор Чиляев, отряхиваясь от земли, поднятой разрывами снарядов.
— У них всегда много, — глухо отозвался Христов.
Таборы зашевелились. Ополченцы заняли свои позиции. Христов видел, как сновали в турецких колоннах одетые в белое муллы и призывали во имя аллаха идти вперед, слышал, как угрожающе рычали рожки и требовали ускорить шаг, чтобы быстрее сблизиться с противником, опрокинуть его на Шипке и гнать вниз, гнать и бить. Может, и не это наигрывали рожки, но Тодору казалось, что только такое могли дудеть горнисты противника. Он подозвал Иванчо и приказал не удаляться дальше бруствера, но Иванчо так умоляюще на него посмотрел, что Христов махнул рукой. Но предупредил, чтобы Иванчо не совался вперед него: мальчонку ему хотелось уберечь.
Круглая батарея ударила по наступающим шрапнелью, оглушила их гранатами, но задержать не могла. Их расстреливали в упор, а они, цепляясь за кусты и порыжевшую траву, упорно лезли на высоту.
— Отомстим за Эски-Загру! — крикнул Чиляев. — Накажем супостатов!
Он вылез на бруствер и прыгнул с камня на траву. Дружина поднялась стремительно. Тодор пробовал выстрелить: он заметил совсем близко турецкого
Атаки турок продолжались до полудня, одна жестче другой. Потери несли обе стороны, с той лишь разницей, что турки сменяли побитые таборы и слали в бой свежие, а болгары принуждены были действовать прежними силами, заметно редевшими с каждой новой атакой противника.
Тодор часто посматривал на вершину Святого Николая. Она едва проглядывалась из-за густого серого дыма. Чахлые деревца и кустарники уже давно были скошены шрапнелью и срезаны гранатами. На высоте стреляли все реже и реже. Порой казалось, что турки вот-вот поднимутся на вершину, но они темным клубком скатывались вниз, преследуемые штыками и прикладами русских. Христов увидел парящего в небе орла, который будто любовался панорамой сражения.
— Орлиное гнездо там, Иванчо, орлы там дерутся! — сказал Тодор.
Иванчо хотел что-то спросить, но внизу снова загудели рожки. Справа, перед домиками, появились новые турецкие таборы.
На Шипку легли десятки гранат. Ополченцы дали залп, второй, третий. Майор Чиляев поднес к глазам бинокль и неотрывно смотрел на поле, заалевшее от фесок.
Турки приближались к болгарскому ложементу. Это было живое красное море, подкатывающее волны к истерзанной снарядами шипкинской вершине.
Чиляев обнажил саблю, вскинул ее и запел:
Шуми, Марица, Окровавлена. Плачет вдовица Люто ранена.Песня давно стала своеобразным гимном-клятвой, и ее запевали всякий раз, когда видели опасность и надо было стоять насмерть. Песню подхватили взводы и роты. Вскоре ее пела уже вся дружина, поднявшаяся вместе с командиром на решающий бросок. Ополченцев было во много раз меньше турок, но решимости одолеть врага у них было больше. Впрочем, иного выхода у них и не было: или одолеть, или погибнуть. Но не отступить. И они дали волю своей силе, штыку и прикладу. И снова обратили врага в бегство, преследуя до ложементов.
Горнист протрубил возвращение на свои позиции, и ополченцы повернули назад. Майор Чиляев шел последним, вытирая окровавленную саблю. Кровь капала и с его большой черной бороды, но, как видно, не своя, а турецкая.
— Еще на такую вылазку нас уже не хватит! — сказал майор.
— Наверное, — неопределенно подтвердил Христов.
Турки готовились к новой атаке, строясь на виду у всех. Русские батареи почему-то молчали. Это наводило на ополченцев грусть и портило настроение.