Шиповник

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я прихожу на прием ко врачу каждую среду. До клиники, которая находится где-то там, на краю Москвы, нужно добираться на перекладных. Долго еду на метро, потом трясусь на троллейбусе, потом иду между рядов одинаковых домов – нелепых и беззащитных в своем убожестве – жалких коробок с одинаковыми проемами окон и плоскими крышами.

Первый этаж застекленного вестибюля с опущенными жалюзи пуст и холоден. Гулко раздаются шаги, нарастая с каждым вздохом, отмеряя, словно удары метронома, пульс: и раз два три четыре, и раз два три.

Молчаливый врач, глядя на экран монитора, указывает рукой на кресло.

– Опишите, что вы сейчас чувствуете, – говорит он.

– Ничего, – роняю я.

– Нет, –

вы должны что-то чувствовать: страх, враждебность, опасение, надежду.

Я задумываюсь ненадолго и начинаю говорить.

– Мне кажется, я попала на другую планету. Случайно, не знаю почему, но оказалась одна в космосе. Кислород в моем скафандре кончается, его хватит лишь на несколько часов, я схожу по трапу, делаю осторожные шаги, пробую грунт, ищу признаки растительности. Стекло шлема запотело и мне хочется его протереть носовым платком, как я это делаю обычно со стеклами очков. Пытаюсь согнуть руку, но она меня не слушается. Тогда я в растерянности дую в направлении носа, но стекло от этого еще больше запотевает. Я решаю дойти до холма с острой вершиной и иду по направлению к нему, но останавливаюсь в нерешительности и смотрю на корабль, мой временный дом.

– Иди к нам! – вдруг доносятся голоса издали. Я не знаю, кто это кричит, и пугаюсь. Нелепо взмахнув руками, спотыкаюсь, падаю на острые камни. Ткань скафандра рвется, и я ощущаю пустоту холода. Высовываю в прореху руку и вижу, как она, покрывшись пупырышками, белеет и становится неподвижной. Потом медленно, меркнет свет и наступает темнота.

– Опишите подробнее, что вы чувствуете, когда наступает темнота, – говорит врач.

– Темнота бывает разная, – рассказываю я. – Бывает холодная темнота, когда небо полно светящихся звезд и стоит прищурить глаза, как их свет расплющится и превратится в серебристую ленту, блуждающую в ночной мгле, а бывает темнота теплая, та, в которой, кажется, кто-то дышит. Эта темнота случается в дни полной луны, когда она чуть поднявшись от горизонта, рассеивает световые капельки цвета старого золота по гладкой поверхности листьев высокого тополя у окна. Под этим светом оживают тени беленой стены старого флигеля в глубине двора. Тени густы и одновременно прозрачны. Движение луны заставляет тени на стене бежать и прятаться. Так же, как неровное сияние фонаря, висящего на ржавой цепи, качающейся под дуновением ветра, заставляет плясать тени на дороге в безлунную ночь. Их век недолог. Вот вынырнула узкая полоска из глубины проема. Может, это чья-то рука, тянущаяся за помощью, может быть, это любопытный нос чудного зверька, боящегося света и выползающего только в темноте, а может быть, это коса заточенной в темнице принцессы. Тень разворачивается, меняет форму и ныряет в щель. А на ее месте появляется новая, за ней гонится вторая. Третья распускается по краю немыслимым цветком. Цветок тянется от угла к середине, разворачивает лепестки и из него вылетает бабочка. Но вот луна поднимается выше и тени покрывает сумрак ночи. Луна обиженно застывает в небе блеклым блюдцем, звезды угасают, а стена замирает в ожидании последнего акта. Его, ликуя от радости полноты бытия, будет играть чудными красками заря. Вначале плоскость стены зальет сиреневатый бледный рассветный свет. Капля за каплей он начнет разбавлять свинцовые оттенки поверхности стены и скоро превратит его в размытый призрак уходящей ночи. Потом, несмелыми мазками заря начнет тушевать скучное призрачное пространство малиновыми блестками, а чуть позже во всю мощь засияет на нем ослепительным золотом поднявшегося из-за горизонта солнца. Сыграв заключительный аккорд румяного утра, заря тоже уйдет в мир теней, уступив пространство естественным краскам мира.

– Опишите чувства, которые вызывает у вас пропавшая заря, – говорит врач.

– Когда заря спрячется в люках колодцев, в зияющих проемах чердачных окон, в холоде подвальных дверей, в горле петухов, возвещающих рассвет, мир покрывается серым пушистым одеялом. Оно мягкое и в нем можно утонуть, если зарыться с головой. Вначале я пробую его пальцем ноги, потом захожу по колено, потом ложусь на живот и прикасаюсь шеей. Его поверхность тепла и шелковиста, его ворс мягок и нежен. Хочется ласкать серые волокна ладонями, хочется, чтобы они обвивали каждый дюйм твоего тела. Касание и наслаждение, томность и нега – в этой серой массе столько удовольствия, что есть опасение умереть от переизбытка чувств. Но вот серое полотно вздыбливается

бугорками и из каждого появляются усатые морды и когтистые лапы. Это серые мыши начинают вынюхивать поживу. Они слепы, глаза их закрыты, но с удвоенным усердием они шевелят носами. Вот пискнула одна, вот вторая, вот уже пространство заполнила какофония рвущихся во все уголки пространства визгов. Я мечусь и не знаю, как выбраться из ставшего вдруг липким и склизким покрытия. Стряхивая мышей с рук, я в панике бегу по гулкому коридору, визг и шуршание лапок по каменному полу становятся глуше и глуше. Я выхожу на улицу и вижу кошку, которая трется о мои ноги. Равновесие восстанавливается, я успокаиваюсь и улыбаюсь.

– Это все? – спрашивает врач.

– Да.

– Скажите, а кто сидит в том дворе, кто наблюдает за вами? Это необходимо понять. Вы же чувствуете его присутствие! Как вы думаете, кто он?

В растерянности я выхожу из кабинета, иду по коридору, трясусь в автобусе, сажусь в метро. Попутчик читает сам себе гнусавым голосом заметку из газеты «Аргументы и факты»:

«Вчера в переулках Москвы заблудился негр. Он приехал делать операцию на глаза. Вышел погулять и потерялся. Оперативники нашли его утром в одном из дворов и доставили на место».

Судорожно достаю из сумочки телефон и набираю номер врача.

– Я знаю, – кричу я в телефон, пересиливая стук колес поезда, – я знаю, кто там сидит во дворе! Это заблудившийся негр! Я сейчас вернусь, я должна отвезти его домой, а то он ослепнет!

Нынешний конец светового года совпал с концом света по календарю майя.

Старая Изида, возясь на кухне с кастрюлями, совершенно напрасно вглядывалась в окно – никто к ней не спешил, да и некому было. Белый попугай в клетке, подвешенной к потолку, чистил перья загнутым носом и время от времени щелкал языком. Толстый кот, жмуря глаза, прячущиеся в складках щек, лениво лизал лапу, развалившись посреди кухни. На дворе гремела цепью собака.

– Холодно нынче – сказала Изида, уронив ложку на пол.

От глухого звука встрепенувшийся попугай внятно произнес

– Дуррра!

Кот, перестав лизать лапу, приподнял лобастую голову и тоже что-то сказал, но неразборчивое.

– Подумаешь, какие нежные – пробормотала Изида. С трудом нагибаясь, встав на одно колено и опершись об пол, она подняла ложку. – Дармоеды!

Подойдя к столу, старая женщина тяжело опустилась на стул и уронила руки на колени.

– Что-то я хотела сделать? – подумала она, глядя на темное пятно на потолке, расплывшееся после прошлогоднего весеннего ливня с грозой. – Надо крышу чинить… гвозди в сарае вроде есть, пару листов железа тоже можно поискать. Починим!

Она нажала кнопку старенького транзистора, поискала нужную волну.

Хрипя и кашляя, голос диктора вещал:

– Так сказзть, кхе, наступает конец света! Наши доблестные войска продвинулись на два метра вглубь на левом фланге и с тяжелыми продолжительными боями отступили на пять километров на правом фланге. Конец света, если говорить, кхе, яснее, уже накрыл Японию и Курилы, следом следует Америка.

– Первый муж Изиды уже 20 лет болтался между Японией и Америкой. Маленькая сардиновая фабрика в Монтерее позволяла ему худо-бедно влачить дни свои согласно положенному статусу.

– Десять мешков картошки в подполе – на зиму хватит, главное, чтобы сахар и мука не вымокли – подумала старуха, ставя огромный котел на плиту. Она села за низенький столик и стала чистить картошку. Длинная кожура струилась из рук, падая на пол. Кот подошел и лениво тронул завиток кожуры лапой.

– Что, толстяк, потерял всю прыть молодецкую? – ласково потрепала за ухом кота Изида.

– Яша, мой первый муж, котов любил, а я его любила. Сильно любила. Не могла простить, когда налево пошел.

– Дуррра – тревожно прокричал попугай.

– Может и дура, а может и вспомнить есть чего – отвернулась женщина.

– Ширится конец света – бром-ля-ля – не утихал диктор. – Тайфун зловещим шлейфом разметал города и веси, Торнадо распылил поля и огороды. Наши доблестные войска держат круговую оборону в десяти километрах от линии фронта. Кин-буксель, бромсель, упсель.

– А в Иллинойсе у меня сын старший, вслед за отцом подался. Женился, детей наплодил. Большие уже. Сколько раз звали – приезжай, приезжай, мама. А что я поеду? Картошку окучивать надо, скотину, опять же не бросишь!