Шкатулка сновидений
Шрифт:
Малкович замолчал, чтобы перевести дух. В его свиных глазках блестело странное выражение, кожу покрывал пот.
— Но на следующее утро моя жена вышла из ванной и сказала: «Я, кажется, порезалась во сне. На моем животе запекшаяся кровь». Меня чуть не вырвало! Представляете, как я себя чувствовал? Я порезал мою бедную, дорогую жену, точно так же как и стерву из сна! С тех пор я больше никогда не брал с собой в постель нож. Я просто не смел. Поэтому она вернулась, зная, что под подушкой ничего не спрятано, издеваясь надо мной
Малкович шумно засопел и вытер рукой красные щеки.
— Правда, в одну из ночей…
— Что? — испуганно прошептал я.
— … она доведет меня до последней крайности, и тогда я возьму с собой нож. Я избавлюсь от нее навсегда.
— А как же ваша жена? — воскликнул я. Малкович пожал плечами.
— С ее больными яйцеводами, — сказал он, — это можно расценивать как милосердие.
— Нет!
— А что вы предлагаете?
— Помимо разговора с доктором Фрейдом…
— Ни за что!
— Боюсь, что ничего. Извините, Малкович.
— Можно было догадаться, что от вас помощи не дождешься.
Когда он выходил из комнаты, я спросил:
— Кстати, а что стало с той фотографией?
— Она по-прежнему в моих трусах. Хотите взглянуть?
— Пожалуйста, закройте за собой дверь с той стороны.
Некоторое время я писал. Потом выглянул из окна и увидел коров, мирно пасущихся на лугу возле края леса, на границе земель замка Флюхштайн. Они медленно бродили, пережевывая жвачку, их большие карие глаза изредка моргали на ярком солнечном свету. Это были довольные, безмятежные создания, такие, какими они и должны быть от природы. Из дома вышли две симпатичные юные молочницы, с табуретами и металлическими ведрами.
— Сюда, сюда, Цветочек! Пора опорожнить твое тяжелое вымя! — звонко прокричала одна из них высоким, мелодичным голосом.
— Ко мне, Персик! Сюда, Нарцисс! — позвала другая.
Коровы послушно побрели туда, где устроились на своих деревянных табуретах молочницы, чьи ловкие пальчики были готовы оказать помощь набухшим коричневым соскам…
Дверь снова открылась.
— Вы что, пустили весь хлеб на тосты, юный Хендрик? — спросил граф, просовывая в комнату голову.
— Нет. Я же сказал вам, что не хочу тостов!
— А я их вам и не предлагаю! Не могу. В доме нет хлеба. Миссис Кудль неистовствует. Она не может испечь свежий хлеб, потому что муки тоже нет.
— Что ж, как я уже говорил, я не хочу тостов. Значит, это не имеет значения, верно?
Последовала секундная пауза. Затем граф осведомился:
— Ты что, всегда думаешь только о себе, ты, маленькое ничтожество?
—
— Я хочу извиниться за «маленькое ничтожество», — пробурчал граф. — Не знаю, что на меня нашло.
Я незаметно улыбнулся.
— Ничего страшного.
— А. Хорошо. Я так понимаю, вы заняты?
— Да.
— Не забудьте написать Его Милости, что с тех пор вы больше не прикасались к интимным частям его жены!
Когда дверь закрылась в третий раз, я погрузился в мечты о том, как приятно было бы сейчас, вместе с Адельмой, выпить чаю в гостиной замка Флюхштайн…
— Как фрау Димкинс? — спрашивает Адельма, ее мягкое сердце заботится даже о благополучии слуг.
— Очень хорошо, рад сообщить! — отвечает Димкинс. — По крайней мере, если судить по ее аппетиту. Эта милая женщина ест, сколько пожелает и когда пожелает — и не набрала ни унции лишнего веса! Все такая же стройная и бойкая, как в день нашего знакомства. Некоторые до сих пор принимают ее за школьницу. Благослови ее Господь! И вас тоже, мисс Адельма, за беспокойство!
— Оставьте засахаренные сладости на подносе и можете идти, Димкинс.
— Да, мисс.
— Какой милый, добродушный человек, — замечает Адельма. — Не знаю, что бы мы без него делали.
— А что бы я без тебя делал? — отвечаю я, глядя прямо в ее прелестные голубые глаза и кладя засахаренное лакомство — клубнику с кремом — целиком себе в рот. — Адельма, я весь горю, мое тело жаждет тебя! Это испепеляющий жар…
— А мое — тебя. Ты должен знать об этом, Хендрик. Скоро, совсем скоро мы соединимся в радостях плотской любви.
Она украдкой бросает на меня застенчивый, полный неподдельной скромности взгляд, потом смотрит вниз, на засахаренную сладость — шоколадно-вишневую помадку — по-прежнему лежащую нетронутой на ее тарелке.
— Ты бы назвал себя… большим… мужчиной?
— Уверен, что я, должно быть, больше среднестатистического! — гордо отвечаю я.
Адельма медленно подносит руку к сложившимся в маленькое «о» удивления и опасения губам.
— Тогда ты должен быть очень нежным со мной, — тихо произносит она. — Нежным, и внимательным, и заботливым.
— А ты сомневаешься? — восклицаю я, одновременно тронутый и возбужденный ее уязвимостью и деликатностью.
— Ты станешь моим учителем в искусстве и технике любви, — продолжает Адельма. — Ведь я невинна и неопытна. Ты покажешь мне, как правильно расположить себя, чтобы движения моего тела сопутствовали твоим, расскажешь, каких ощущений ждать и как предаться их сладости, объяснишь наступление моей кульминации по отношению к твоей и как использовать…
— Адельма, пожалуйста! — умоляюще прерываю я, роняя надкушенное лакомство на роскошный шелковый ковер. — Еще немного — и ты возбудишь меня до неконтролируемого состояния…