Шкура

Малапарте Курцио

– Наша очередь еще не пришла, – говорил Джимми и плевал в землю.

Мы шли посидеть на скамейке под елями на широкой площади, над которой нависал Маскио Анджоино.

Это я вызвался проводить Джимми до Неаполя, чтобы остаться с ним до последнего момента, сказать ему последнее прощай на мостике отходящего в Америку парохода. Из всех моих американских друзей, с кем я два года делил тяготы войны и болезненную радость освобождения, у меня не осталось никого, кроме Джимми – Джимми Рена из Кливленда, штат Огайо, офицера Корпуса связи. Остальные рассеялись по Европе – Германии, Франции, Австрии, – или вернулись в Америку, или погибли за меня, за нас, за мою страну, как Джек и Кэмпбелл. И день нашего прощания на трапе парохода должен был стать для меня последним

прощанием с бедным Джеком и бедным Кэмпбеллом. Я должен был остаться один в своей стране. Впервые в жизни меня ждало абсолютное одиночество. Не успели густые вечерние тени исполосовать улицы, а могучее дыхание моря приглушить яркую зелень листьев и красные фасады домов, как беззвучная толпа оборванных людей медленно выползла из тысяч переулков квартала Толедо и заполнила площадь. Это была легендарная, вековая толпа горемык неаполитанцев, но их голодное веселье несколько поутихло, и даже их бедность стала блеклой и унылой. Вечер постепенно выходил из моря, толпа поднимала красные от слез глаза, глядя на Везувий, белым призраком возвышавшийся на фоне черной ночи. Из устья кратера не выходил даже легкий парок дыхания, ни одна искра не освещала высокое чело вулкана. Толпа молча стояла до глубокой ночи и так же молча расходилась.

Постояв одиноко на необъятной площади перед черными плитами моря, и мы с Джимми уходили, оборачиваясь на белый труп вулкана, медленно распадавшийся в ночи на краю горизонта.

В апреле 1944-го сотрясавший землю и извергавший потоки лавы Везувий потух. Потух не постепенно, а сразу: обернув свое чело повязкой из холодных облаков, он неожиданно испустил громкий вопль, и холод смерти превратил его вены из пылающей лавы в камень. Бог Неаполя, тотем неаполитанского народа умер. Необъятных размеров вуаль черной тенью опустилась на город, на залив, на холм Позиллипо. Люди ходили на цыпочках и разговаривали шепотом, как в доме, где лежит покойник. Мертвенная тишина давила на погруженный в траур город, голос Неаполя, благородный голос его славы, жалости, скорби, любви и счастья, голос громкий и веселый, звонкий и хрипловатый, торжествующий голос Неаполя затих. Когда солнечный пламень заката, или серебристый отблеск луны, или луч восходящего солнца, казалось, поджигали белый призрак вулкана, громкий крик, как крик роженицы, летел над городом. Все выглядывали из окон, бежали по улицам, обнимаясь и плача от радости, ликуя в надежде, что в потухшие вены вулкана чудом возвращается жизнь, что прикосновение кровавого солнца на закате, или отблеск луны, или робкий рассветный луч возвещают возрождение Везувия, мертвого божества, закрывавшего своим застывшим телом печальные небеса Неаполя. Но скоро за надеждой следовали разочарование и недовольство, глаза просыхали, и толпа, разведя сложенные в молитве руки, сжимала угрожающе кулаки, строила божеству козы, смешивая мольбы и стенания с упреками и оскорблениями: «Сжалься над нами, проклятый! Сукин сын, имей же к нам сочувствие!»

Потом пришла молодая луна. Когда она вставала над холодными плечами Везувия, гнетущая грусть опускалась на Неаполь. Лунный восход освещал погасшие пурпурные пепелища, мертвенно-бледные камни холодной лавы, похожие на осколки черного льда. Стоны и плач поднимались из глубин темных переулков, на берегу Санта-Лючии, Мерджеллины, Позиллипо заснувшие на теплом песке под килями своих лодок рыбаки пробуждались ото сна и, приподнявшись на локтях, оборачивались к вулкану-призраку, с дрожью вслушиваясь в жалобный стон волн и всхлипы чаек. На песке блестели раковины, а внизу, на берегу неба, усеянного серебристой рыбьей чешуей, Везувий смердел, как дохлая акула, выброшенная волнами на берег.

Однажды августовским вечером мы возвращались из Амальфи и заметили на склонах вулкана длинную вереницу красноватых огоньков, она поднималась к устью кратера. Мы спросили рыбака, что это могло быть. Это был крестный ход: люди несли дары Везувию, чтобы успокоить его гнев, умолить не покидать свой народ. Отслужив целодневный молебен в святилище Помпей, длинный кортеж женщин, детей и стариков – впереди священники в облачениях, по сторонам

молодые люди с хоругвями, штандартами и большими черными распятиями – направился с плачем и молитвами вверх по автостраде, что ведет от Боскотреказе к самому кратеру. Кто размахивал оливковыми или сосновыми ветками, кто нес побеги лозы с виноградными гроздьями, кто амфоры с вином, короба с козьим сыром, фруктами и хлебами, медные подносы с пиццей и пастьерами, кто ягнят, кур, кроликов и корзины рыбы. Добравшись до вершины, оборванные босые люди с осыпанными пеплом головами вслед за поющими псалмы священниками вошли в огромный амфитеатр древнего кратера.

Красная луна поднималась из-за далеких гор Чиленто, сверкавших синеватым серебром в зеленом зеркале неба. Из толпы доносились стоны и плач, приглушенные крики, хрипы и вопли от страха и недоли. Кто-то становился на колени, совал пальцы в трещины окаменевшей холодной лавы, чтобы понять, горит ли еще древний пламень в венах вулкана, а, вынув пальцы, кричал хриплым от горя и презрения голосом: «Он мертвый! Он умер!»

При этих словах из толпы доносился плач еще более громкий, звуки бьющих себя в грудь и живот кулаков, крики верующих, терзавших свою плоть ногтями и зубами.

Древний кратер имеет форму чаши почти с милю в диаметре, с острыми, черными от лавы и желтыми от серы краями. Застывшие потоки лавы похожи на гигантские человеческие фигуры, сплетенные в молчаливой схватке, как тела борцов. Эти статуи из лавы жители окрестных селений называют «рабами», может, в память о рабах Спартака, которые в ожидании сигнала к восстанию долгое время прятались в виноградниках, покрывавших склоны и вершину мирного Везувия еще до первого извержения, разрушившего Геркуланум и Помпеи. Луна будила армию рабов, те неторопливо пробуждались ото сна, поднимали руки и шли навстречу процессии верующих сквозь красную дымку лунного света.

Посреди огромного амфитеатра древнего вулкана возвышается конус нового кратера. Сейчас молчаливый и холодный, он почти две тысячи лет блевал огнем и пеплом, камнями и потоками лавы. Взобравшись на крутые склоны конуса, толпа расположилась вокруг жерла потухшего вулкана и с криками и плачем стала бросать в черную пасть чудовища свои подношения: хлебы, фрукты и сыры, поливала застывшую лаву вином и кровью жертвенных ягнят, кур и кроликов, которых затем бросала, еще трепещущих, в ту же бездну.

Мы с Джимми взобрались на вершину Везувия, когда толпа уже закончила древний ритуал умилостивления божества, встала на колени и, рвя на себе волосы, царапая лицо и грудь, завела песнопения вместе с жалобами и молитвами чудотворной Деве Помпейской и жестокому, безжалостному Везувию. По мере восхождения луны, похожей на пропитанную кровью губку, плач и мольбы становились громче, голоса – резче и отчетливей, и охваченная отчаянным, первобытным ужасом толпа, выкрикивая упреки и ругательства, принялась швырять куски лавы и пригоршни пепла в жерло вулкана.

Тем временем подул сильный ветер, с моря поднялась густая облачность, принесенная сирокко, и быстро затянула вершину Везувия. На фоне желтых, разрываемых молниями облаков качающиеся под порывами ветра распятия и хоругви казались огромными, а люди – гигантами. Литании, упреки и плач как будто вылетали из неожиданно распахнувшихся врат преисподней. Наконец сначала священники, за ними хоругвеносцы, а потом и толпа верующих бросились сломя голову вниз по склонам под проливным дождем и рассеялись в серном мраке, наполнившем огромную впадину древнего кратера.

Мы с Джимми остались одни и направились к тому месту, где оставили наш джип. Мне казалось, что я иду по холодной потухшей планете. Мы будто были последними людьми на земле, единственными пережившими крушение мира. Когда мы дошли до края кратера, буря стихла, луна бледновато поблескивала в зеленой бесконечности.

Мы устроились в укрытии под скалой из лавы, среди толпы «рабов», превратившихся в холодные черные статуи, и долго созерцали безрадостную поверхность земли и моря, дома у подножия потухшего вулкана, покачивающиеся острова на краю далекого горизонта и Неаполь, лежавший кучей мертвых камней.