Шкуро: Под знаком волка

Рынкевич Владимир Петрович

— Нет, нет. Что вы. Я напишу письмо. Одно я уже написал. Коля, давай бумагу, чернила. Будем писать…

Подошла легковая машина. Из нее вывели генерала Султана-Келеч-Гирея. Когда-то вместе со Шкуро он прорывал фронт 11-й красной армии. Князь чинно поздоровался, сел, сказал:

— Со своими кавказцами я попрощался. Советовал им: пусть немедленно уйдут и забудут о нашей мечте освободить Кавказ и кавказские народы. Сам я слишком стар, чтобы продолжать борьбу. Сдаюсь на милость победителя.

— У большевиков милости не ищи, князь, — сказал Шкуро, — Они ж нелюди.

Автобус прошел вдоль грузовиков и занял место в голове колонны. Несколько сот машин, около

двух тысяч казачьих офицеров. Фургоны открыты, и Шкуро увидел почти всех своих, печально помахал им папахой. Одного не нашел и спросил Доманова:

— Тимофей, а где Гринчук?

— Не знаю. С вечера не видел. Может быть, тоже… — ответил тот и безнадежно махнул рукой.

Машины двинулись навстречу солнцу сквозь невысокие скалы и котловины Восточных Альп. Неужели такая прекрасная дорога ведет к смерти? Некоторые офицеры еще могли утешаться мыслью, что едут на совещание с Александером, или надеялись на другое чудо, и радовались, когда колонна у озера Клагенфурта свернула на юг, к Италии. Однако через несколько минут — крутой поворот на север. Тяжкие камни легли на офицерские сердца — дорога шла к Советской зоне оккупации. С машин через борта полетели погоны, поясные ремни, документы, бумажники, шпоры. Один из казачьих офицеров прыгнул за борт, но неудачно: упал, и английские солдаты схватили его. В это же время с другой стороны несколько офицеров выпрыгнули на дорогу и побежали в лес. Вслед им стреляли, но догонять не стали. Возможно, кто-то из этих людей спасся.

Кузьменко был спокоен — не волновали его ни жизнь, ни смерть, но хотелось увидеть хоть краешек земли, считающейся сейчас русской. Там ждут их русские люди. Он думал о ней, вдруг она врач, или медсестра, или просто служит кем-то в армии, вдруг он увидит ее. Если так случится, сам не покажется — только на нее взглянет.

Колонна подъехала к большой реке, покойно текущей среди старого леса. Поредели деревья, открылся городок Юденбург, небольшой поворот и широкий мост через реку. На противоположной стороне, на высоком столбе огромный красный флаг с серпом и молотом. Вдоль моста — английские броневики и пулеметы. Машины медленно въехали на мост и остановились, упершись в шлагбаум, закрывающий въезд на противоположный берег. Там — шеренга солдат с автоматами, офицеры в голубых фуражках, колючая проволока вдоль берега. Вот она Россия. Кузьменко улыбался — наконец-то увидел. Некоторым офицерам по разным надобностям разрешили выйти из машин на мост. Улыбающемуся Кузьменко тоже разрешили. Он подошел к перилам: вниз — метров пятьдесят, под водой посверкивает каплями крупный камень. Возможно, подводная скала. Заученным еще с кубанского детства движением сиганул через перила и вниз. С адской скоростью ринулась на него вода, камень, смерть!

Первым выехал на берег генеральский автобус. Проверили пассажиров и отправили машину на завод — там было приготовлено место для генералов. Выезжали с моста на берег следующие автобусы, встречающим по списку передавали офицеров, автобусы отправлялись обратно. Офицеров растрепанных, растерянных пытались построить шеренгами. К Колкину подошел советский солдат. Заинтересовался часами:

— Покажь. О, золотые. Шлепнут тебя, паря. На что упокойнику часы? Отдай.

Колкин, не глядя на солдата, отдал часы и потом сунул руку дальше, в рукав. Сверкнуло заостренное стекло, и казак с силой воткнул его в горло. Брызнула кровь, упал казак, дергаясь в судорогах.

Недалеко от него стоял Артюхов. Молча глядел на происходящее.

Когда Колкин рухнул на землю, заливаясь кровью, Артюхов сказал, обращаясь не известно к кому:

— Вот

так они взяли меня из дома от отца с матушкой и их погубили, и меня на смерть сюда привели. Прости меня, Боже милостивый, к вам иду я батюшка с матушкой.

В руке Артюхов а оказалась бритва с открытым лезвием, и через мгновение, перерезав горло, он в предсмертных судорогах бился на земле.

Палихин и командир стрелковой дивизии генерал-майор Буйков издали наблюдали за долгим процессом передачи казачьих офицеров. В шеренгах толкались английские солдаты, выгодно обменивая одну папиросу на часы. Изредка возникала суматоха: кто-то пытался броситься в реку, кто-то резал себе горло стеклом или бритвой.

Друзей это не интересовало — давно не виделись. Вспоминали Дон, Москву, Воронеж. Буйков был исполнен тоскливой ненавистью к казакам, уничтоживших его семью. Просил Палихина:

— Возьми меня ночью на расправу. С душой постреляю.

— Ты что, Ерофеич? Порядка не знаешь? Там спец-рота подготовлена. А вон еще знакомый — ты его знаешь?

У входа в цех металлургического завода вместе с охраной стоял Гринчук, надевший наконец свою настоящую форму: голубую фуражку, китель с орденами на груди, с золотыми погонами подполковника.

— Это и наш главный разведчик у Шкуро. Вася Гринчук. И у Деникина в штабе сидел, и за границей.

— Про Махно забыл, — сказал Гринчук. — С восемнадцатого года у чужих. Просил, чтобы после Гражданской оставили дома, так нет же. Сказали: тебе Шкуро доверяет, а за ним нужен глаз. Вот я и смотрел до вчерашнего вечера. Как раз одна сучка хотела моего атамана выпустить. Все у нее было готово. Хороша, Гриша обеспечивал. Шлепнули ее?

— Сегодня ночью, — сказал Палихин. — А этого эсэсовца, что к ней прижимался, зачем-то на аэродром повезут. Ну что, пойдем к генералам? Там уж собрались.

— Надоели они мне, — сказал Гринчук. — Мой меня сегодня уже видел, когда его везли. Такую морду сделал — я думал заплачет.

— Да и я бы не пошел, — сказал Буйков, — да Гришка, вот, уговорил.

Генералов устроили в литейном цехе металлургического завода. Здесь было холодновато, болящему Краснову поставили кушетку, натаскали курток и шинелей. Вволю накормили английскими консервами — мясными и бисквитами. Палихин и Буйков пришли, когда беседа уже шла. Центром являлся полулежащий Краснов. Доманова и других генералов-предателей загнали к стене и их не замечали. Какой-то седовласый советский генерал-лейтенант обсуждал с Красновым обстановку на Царицынском фронте летом 1918 года.

— Это была роковая ошибка Деникина, — говорил Краснов. — Если бы мы объединились и нанесли совместный удар, ваш фронт бы не выдержал и путь на Москву был бы открыт.

— Но у нас была возможность флангового удара со стороны Харькова и Воронежа. Я сам готовил эту операцию.

— Атаман Краснов еще тогда хотел немцев в Москву привести, — сказал Буйков. — Тогда не вышло — и сейчас не вышло. И никогда не выйдет.

— Позвольте, мы обсуждаем план операции… — начал было Краснов, но его перебил Шкуро:

— Казаки по бабам — вот и операция.

Он пытался шутить, пытался улыбаться. Его не узнавали даже вчерашние соратники: лицо, изломанное морщинами, нос вдавился кнопкой, седая щетина, а вместо деланной улыбки — щель между почерневшими узкими губами.

— Господин Шкуро мог бы и помолчать со своими стратегическими взглядами, — сказал седой генерал.

— Со своими стратегическими взглядами я вас гнал от Кавказских гор до Воронежа. В капусту рубил!

— А как мы тебя из Воронежа до Касторной гнали, помнишь? — спросил Буйков.