Шлиссельбургская нелепа
Шрифт:
Потом он будто бы сказал князю:
— Да жаль, что солдатство у нас несогласно и загонено. Были бы ежели бравы, то Ивана Антоновича отсюда выхватил и, посадя в шлюпку, прямо бы в Петербург, к артиллерийскому лагерю представил…
— Что ж бы это значило?
— А что бы значило? То бы значило: как привезу туда, все окружат его с радостью…
Разговор весьма откровенный и в то же время ускользающий, все время намеками, с недомолвками.
«И тем окончив речи, пошли к коменданту…»
Затем, покажет на допросах Чефаридзев, повел его, «якобы по нужде», за
— Полно врать, дурак! Да дурака и расспрашиваешь. Не ври больше.
Эти слова Бессонова запишут потом даже в приговор — как доказательство чистоты его души и намерений.
А ведь так и напрашивается резонный вопрос: может, Мирович именно потому откровенничал с Чефаридзевым, что тот приехал с Бессоновым — тайным дирижером всех последовавших событий? А обеспокоенный Бессонов проверял, не наболтал ли Мирович чего лишнего…
После обеда комендант, полковник Бередников, вместе с Мировичем сам проводил гостей за реку, в форштадт.
Вернувшись, Мирович стал задумчиво похаживать по крепости.
Жаркий день кончался, был уже пятый час. Увидев перед крыльцом казармы, где томился Иван, капитана Власьева, Мирович подошел к нему и, «по учинении взаимственно поклонения», начал с ним прохаживаться по галерее.
И тут вдруг, как потом заявит бравый капитан, Мирович, «без всякого Власьевым к тому данного повода, начал в своих намерениях открываться таким образом, что не погубит ли он Мировича прежде предприятия его? На что Власьев, не допустя далее до разговору, ту речь прервал и сказал, что когда оно такое, что к погибели его, Мировича, следовало, то он не токмо внимать, ниже и слышать о том не хочет».
Какое поразительное нелюбопытство! Оно прямо противоречит обязанностям Власьева как ответственного за охрану Ивана Антоновича.
Почему он тут же Мировича не арестовал? Почему не доложил о его замыслах Бередникову? А то, что Власьев прекрасно понял, о чем идет речь, неопровержимо доказывает «репорт», который он вскоре направит Панину.
Но пока Власьев не предпринимает решительно ничего. Они продолжают гулять. Молча прошли на пристань и, «немного тамо посидев», вернулись в крепость. Мирович пригласил Власьева в «свою кордегардию посидеть». Но тот отказался, заявив, что «им никогда и ни к кому ходить не можно».
Расстаются — и Власьев опять никаких мер не учиняет!
А Мирович начинает вызывать к себе в кордегардию по одному сначала своего вестового Якова Писклова, потом солдата Матвея Басова, затем каждого из трех своих капралов — Андрея Кренева, Николая Осипова, Абакума Миронова. Каждому, как покажет он потом на допросе, «наперед облаская дружескую ласкою, скажет ему прямо, что здесь содержится государь император Иван Антонович и уговаривает его в свое намерение, прибавляя к тому, что и солдаты согласны и чтоб он других, знакомых ему, к дому скланивал».
Солдаты будто бы отвечают неопределенно. Дескать, ежели все солдатство согласно, то и мы не отстанем.
Историки, размышлявшие
Только солдаты пойдут на штурм тюрьмы искренно, бескорыстно. Они на самом деле просто захотят освободить Ивана. Ибо что им в действительности может посулить Мирович?
Переговоры с солдатами тянутся до «пробития топты» — вечерней зори. Потом Мирович снова приглашает трех капралов — теперь уже всех вместе — прогуляться вокруг крепости.
И здесь Мирович вроде добивается согласия капралов помочь ему, хотя они и заявят потом на допросах, будто дали его «токмо единственно наружным видом, а отнюдь не в самую истину, чтоб то учинить, а по одной той причине, чтобы скорее от него, Мировича, отойти…».
И опять же эти свои показания они, как и другие солдаты, начисто опровергнут делом — своим поведением во время ночной схватки. Хорошо, что судьи не станут особенно вникать в эти противоречия. Им будет не до этого…
6
Мирович ложится в постель, но заснуть не может.
Слышит, как пробило полночь, потом первый час.
На крепость опустилась ночь — призрачная, неверная, зыбкая. Полная тревожных шорохов и причудливой, обманной игры теней.
Жарко, душно, не спится. Где-то за рекой бренчит, не унимается загулявшая балалайка.
Не спится в эту ночь и Екатерине. Замучили сильные жары. Лошади совсем выдохлись, последние сорок верст тащились шагом. И теперь императрице не спится.
Потом рассказывали, будто во время пребывания в Риге она все время выказывала сильное беспокойство и ждала каких-то вестей. Даже по ночам императрица иногда вставала и спрашивала — нет ли курьера из Петербурга?
Позже, когда все случилось, рижский губернатор Броун восхищенно объявил это странное беспокойство чудесным и сверхъестественным даром предчувствия, каким небеса наградили Екатерину. Но ей такая лесть не понравилась…
Наверное, и Панину и Теплову не спится в эту ночь: жарко, душно…
Наверняка не спится и сенатскому регистратору Бессонову. Он все прислушивается: не заглушает ли громкий храп пьяных приятелей за стеной какие-то звуки из-за реки? Кажется, там стреляют в крепости, или ему только слышится?
Не спится и капитану Власьеву. Сидя у себя в караулке, он сочиняет «репорт» Панину. Время от времени поднимает голову, прислушивается, спит ли за стеной секретный узник, и снова начинает писать:
«Сего июля четвертого дня после полудня в 5 часу вышел я для прогулки в крепости, и сошелся со мной находящийся в Шлиссельбургской крепости караульный обер-офицер Смоленского пехотного полка и начал мне говорить: „ежели дозволите мне вам говорить и не погубите меня“. Приметил я из тех разговоров, что клонился до нашей комиссии…»