Шлиссельбургская нелепа
Шрифт:
Туман густеет, густеет. Мировичу приходится подносить манифест к самым глазам, и то он еле разбирает собственную руку. Да еще и хмель не прошел окончательно. Некоторые слова он мямлит едва слышно. Неудивительно, что солдаты почти ничего из его чтения не понимают. Одному послышится что-то вроде «об увезенной казне». Куда? Какой казне? Ничего непонятно.
Солдаты пытались понять смысл происходящего. А смысла-то как раз никакого не было…
И все же они идут за Мировичем! На что они рассчитывали? Во имя чего жертвовали собой? Выполняли присягу?
Думаю, только солдаты действовали вполне бескорыстно — ради справедливости. Ведь все они давно прекрасно знали, кто томится безвинно в секретном каземате (ибо в чем может быть виновен человек, которого двухмесячным младенцем провозгласили императором — и всю жизнь расплачивающийся за это? Он даже в своем появлении на свет неповинен…). И жертвовали солдаты собой только из сочувствия узнику, не ожидая никакой награды.
А Мирович между тем растерялся. Он совершенно не представлял, что же делать дальше. Продолжать перестрелку?
Он закричал гарнизонным, чтобы те перестали стрелять. Пригрозил, что прикажет выставить против них пушку.
Ему не отвечают.
Мирович посылает к Власьеву солдат для переговоров. Те возвращаются и говорят: гарнизонные ответили, что «палить будут». Делать нечего, надо выполнять угрозу. Мирович бежит на квартиру коменданта за ключами от пороховых погребов. Потом, захватив нескольких солдат, спешит на бастион за пушкой.
Туман заполнил уже весь двор. Ничего не видно — где свои, где чужие, куда бежать. Факелы в руках у солдат смутно просвечивают сквозь туман тусклыми желтыми пятнами и не могут рассеять вязкую серую мглу.
Голоса в тумане звучат глухо, незнакомо. И фигуры солдат кажутся зловещими, огромными, то обманчиво близкими, то вдруг пропадающими в тумане.
Привезли пушку — медную, небольшую, шестифунтовую. Побежали в пороховой погреб за боевыми припасами. По дороге Мирович снова кричит часовым, чтобы никого к воротам не подпускали — ни из крепости, ни снаружи.
Все происходит словно в каком-то сне, так суматошно и нелепо. Все ошеломляет своей бестолковостью и беспорядком.
И в то же время начинает казаться в какой-то момент, что безумная затея вдруг в самом деле увенчается успехом!
Хотя что же потом? Ведь мало освободить принца. Впереди еще вся Россия, которую придется завоевывать!
Но Мировичу некогда думать об этом. Притащили к «приступному месту», где была установлена пушка, «пороху половину капиармуса, фитилю палительного кусок, пакли на пыжи, тож и шесть шестифунтовых ядер». Заряжают.
Прислушиваясь к этой возне, Власьев смотрит на Чекина, кивает и берется за шпагу…
Но палить из пушки Мирович тем более не решается. Он снова пробует уговорить противников, посылает для переговоров сержанта Иштирякова.
7
Ах какой томительно-длинной оказалась короткая летняя
Ждут возвращения Иштирякова. Все устали, и всем уже хочется одного: развязки, хоть какого-нибудь конца…
Неподалеку в стене сделаны сводчатые водяные ворота. Через них во внутренние рвы поступает вода из Невы. Ворота широкие, при необходимости через них можно даже заплыть в крепость на шлюпке, подняв герсу — опускную решетку.
Через эти ворота все ползет и ползет туман, решетка ему не помеха. Словно серой ватой забит уже весь крепостной двор.
В тишине слышно, как невидимые волны бьются в решетку, громко плещут под сводами, словно всхлипывают.
Мировичу вроде послышался чей-то тут же оборвавшийся крик…
Кто это мог так кричать — испуганно и жалко, как заяц? Или показалось?
Слава богу, сержант возвращается и радостно объявляет, что гарнизонные сдаются, палить не будут. Мирович «с великим восхищением» ведет солдат на решительный штурм казармы. Сколько человек бежит за ним, не видно в тумане.
Не упомню, кто из солдат меня удержал и сказал: «Не ходи, батюшка, заколют вас, а пропусти нас наперед…» (Из показаний Мировича.)
На галерее Мирович сталкивается с поручиком Чекиным. Хватает его за руку, кричит:
— Где государь?
— У нас государыня, а не государь, — ответил Чекин, не пытаясь вырваться.
Мирович толкнул его в сени:
— Поди позови государя. Отпирай двери!
Чекин долго возился с запором. Руки у него не слушались.
Наконец дверь распахнулась. В каземате было темно.
— Огня! — закричал Мирович. Левой рукой он все еще держал Чекина за ворот, в правой сжимал ружье.
— Другой бы тебя, каналья, давно заколол, — сказал он, встряхивая поручика. Тот промолчал.
Принесли чадящий факел. Мирович оттолкнул Чекина, сунул кому-то в руки свое ружье, нетерпеливо схватил факел, бросился в каземат — и остановился, попятился.
Перед ним на полу в луже крови лежал какой-то человек в одном нижнем белье. Он был мертв. Еще совсем молодой, с несколько выступающей вперед нижней тяжеловатой челюстью, которую не могла скрыть реденькая рыжеватая бородка. Длинные, до плеч, вьющиеся волосы уже начали седеть. Один глаз у него был открыт и строго глядел на Мировича — светло-голубой, неживой, будто стеклянный, как у куклы.
Мирович несколько минут смотрел на мертвеца и только тогда вдруг понял, что это и есть Иван — мертвый, убитый. Он ведь его ни разу не видел живым, поэтому сразу и не узнал.
И Мирович, потрясенный, продолжал стоять, не в силах оторвать глаз от этого измученного, исхудалого, очень белого — необычно даже для мертвого — без кровинки лица. Лица человека, давно не видевшего солнечного света.
Потом Мирович, зажмурившись, несколько раз резко мотнул головой, словно надеясь прогнать наваждение, и поскорее отвернулся.