Шляхта и мы
Шрифт:
Часть I
Польское имя
Моя судьба каким-то странным образом с первых дней жизни была связана с Польшей. Я смутно понял это, когда в лютом январе 1943 года десятилетним отроком зашел отогреться в верхний храм калужской Георгиевской церкви, переполненной женщинами, одетыми в
– Господи! Даруй победу российскому воинству право-славному-у-у! – дребезжащий голос дьякона раскатывался по углам и приделам храма, уплывал в темный купол, отражаясь от мерцающего паникадила, от тускло поблескивающего иконостаса, от застекленной иконы Калужской Божьей матери, в лике которой плясали язычки свечей…
От густой смеси запахов ладана, влажных несвежих одежд, человеческого дыханья и пота у меня покруживалась голова, я ухватился за чей-то тулуп и стал безвольно двигаться в общей очереди к причастию, предвкушая, как батюшка поднесет к моим пересохшим губам ложечку теплого красного вина. Я уже подошел под его руку, но священник чуть помедлил с причастием и спросил:
– А как звать тебя, отрок?
– Станислав! – послушно ответил я.
– Не крещеный… – вздохнул батюшка. – Имя-то не православное, польское! – И, чуть поколебавшись, все-таки поднес к моему рту заветную серебряную ложечку…
Вечером, вернувшись в нашу комнатенку, в углах которой при свете керосиновой лампы поблескивал иней, я спросил у матери:
– Мама, а почему меня назвали Станиславом?
– Когда тебя принесли из Хлюстинского родильного дома, я спросила у Юры, как назовем мальчика? Отец твой в то время политикой увлекался, газеты читал. А в газетах писали о каком-то советско-польском договоре. Ну, Юра и говорит: «Давай в память этого договора сына Станиславом назовем!»
Когда я уже в почтенном возрасте крестился, то священник отец Владимир из церкви, что на Воробьевых горах, почему-то оставил мне мое прежнее хотя и христианское, но католическое имя. Я все хочу сходить к нему и попросить имя православное. Но почему-то медлю, раздумываю, а вдруг это судьба с какой-то целью привязала меня к польской истории?
Открыв недавно историческую книгу под названием «Советско-польские войны», изданную в 2001 году, я прочитал на 130-й странице о том, что именно 27 ноября 1932 года, в день, когда я родился, Советский Союз и Польша ратифицировали Договор о ненападении… Вот, оказывается, в честь какого события отец окрестил меня Станиславом. Слава Богу, что не Марленом и не Жоресом…
Побежденные презирали победителей…
Вот уже больше года в нашу редакцию бесплатно поступает журнал «Новая Польша». Нет, он отнюдь не русофобский, многие его публикации стремятся к тому, чтобы русские и поляки засыпали старые рвы недоверия и неприязни, чтобы задумались о будущем и перестали жить прошлыми страхами и национальными страстями.
Но делают они это странным образом. Девяностолетний патриарх польской литературы, нобелевский лауреат Чеслав Милош публикует в 7-м номере журнала за 2001 год свой короткий, но блестяще написанный фрагмент под названием
«Начало всему – шестнадцатый и семнадцатый века. Польский язык – язык господ, к тому же господ просвещенных, – олицетворял изысканность и вкус на востоке до самого Полоцка и Киева, Московия была землей варваров. С которыми – как с татарвой, вели на окраинах войны…»
Польские авторы той эпохи, по словам Милоша, отмечают у подданных русского царя «склонность нарушать данное слово, коварство. Они же высмеивают дикость их обычаев».
«Поляки так или иначе ощущали свое превосходство. Их бесило какое-то оловянное спокойствие в глубине русского характера, долготерпение русских, их упрямство…»
«Свое поражение в войне поляки встретили недоуменно… Побежденные презирали победителей, не видя в них ни малейших достоинств».
Одним словом, поляки – это культурные западные люди, а русские московиты – варвары, азиаты, почти «татарва»…
Упаси бог, я не утверждаю, что сам Милош разделяет эти взгляды. Он просто фиксирует их наличие в польском мировоззрении тех времен. Да и нет во взглядах такого рода ничего нового для человечества. Точно так же относились испанцы к индейским племенам Центральной Америки, а несколько позже англосаксы к североамериканским индейцам, французы к арабам, японцы к китайцам и корейцам, а немцы не только к северным славянским и прибалтийским племенам, но и к самим полякам.
Но, как говорится, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Поляки, во всем подражая западным культурным соседям, искали своих «недочеловеков» на Востоке. Они не задумывались о том, что «нецивилизованных» народов на земле нет, – есть просто разные цивилизации.
О том, каковыми показали себя наши соседи-славяне в эпоху русской Смуты, писал боярин Федор Шереметьев в 1618 году, после освобождения Москвы от «просвещенных, – по словам Чеслава Милоша, – господ» (а Милош – этого забывать нельзя, для нынешних поляков как для нас Пушкин, «ихнее – все»):
«Разнузданный солдат ваш не знал меры в оскорбительных излишествах: забрав все, что только было в доме, он злато, серебро (…) пытками вымогал. Увы! Смотрели мужи на насилие над любыми им женами, матери – на бесчестие несчастных дочерей. Свежа еще у нас о распутстве вашем и разнузданности память (…) Вы растравляли сердца наши оскорбительным презрением. Никогда соплеменник наш не был вами называем иначе, как же – москаль, вор и изменник. Даже и от Храмов Божиих не умели вы рук ваших удержать…»
Две эти взаимоисключающие точки зрения на поляков – как на «просвещенных западных господ, цивилизаторов» и «грабителей, мародеров, колонизаторов», зародившись в XVII веке, дожили до сегодняшнего времени. Поэт Давид Самойлов, солдат Великой Отечественной, освобождавший Польшу, пишет, к примеру, в книге воспоминаний так:
«Русская нация во многом может быть благодарна польской… В бурные времена исторические деятели России тянулись к татарщине, азиатскими методами решали насущные вопросы времени. В тихие же времена Михаила и Алексея Польша была ближайшей станцией европейской цивилизации».